Локальный конфликт - Александр Афанасьев

Как же он отвратительно поступил. Неблагодарный! Он нарушил ход церемонии, остановил ее, и сегодня она не возобновится, а это значит, что Кондратьев не получит Звезду Героя. По крайней мере, сегодня. Не стоило Кондратьеву его спасать. Вот сколько от него неприятностей.

Он, кажется, упал. Он понял это только потому, что стены зала куда-то унеслись, точно рухнули от землетрясения, весь дворец перекосило, а прямо перед глазами он увидел ковровую дорожку, до нее было не более пяти сантиметров, а потом он уткнулся в нее носом, но запахов уже не почувствовал. Боль растекалась по телу, начиная сводить его в судороге, перекручивая, как выжатое белье. Перед глазами темнело. Беспамятство он воспринял как облегчение, потому что устал цепляться за жизнь. Темнота исчезла, появились какие-то яркие разноцветные круги. Он уже не смог испугаться — пришла ли это смерть за ним или все-таки ему удастся выкарабкаться и как-то ее обмануть…

Глава 17

Повязку с головы Алазаеву обещали снять через две недели, поэтому пока он походил на человека-невидимку, обмотанного бинтами. Вот только раствор, который он выпил, не подействовал на глаза. Они не стали прозрачными. Это избавляло его от необходимости надевать на людях очки с темными стеклами. Рот тоже не стоило замазывать. Когда он курил, то в прорезях бинтов была видна не провальная пустота, как у больного сифилисом, а зубы, язык и чуть-чуть губы.

Кожа на лице зудела, как от комариных укусов. Комары пробрались под бинты и хорошо там жили, а проголодавшись, кусались. Пришлепнуть их он не мог. Ну не колотить же себя для этого по щекам — ведь это гораздо больнее, чем комариные укусы. Он привык к этому зуду, который раздражал его не более чем слабый солнечный ожог. Боль усиливалась из-за резких движений челюстями. Он старался не артикулировать слишком эмоционально, говорил сквозь зубы, не говорил, а прямо-таки цедил из себя слова, особенно когда переходил на ломаный английский, на котором знал очень мало слов. Давалось ему это с трудом. Вообще английский язык противопоказан тем, кому сделали пластическую операцию, а всем, кто общается с такими людьми, следовало бы заранее изучить хотя бы поверхностно русский и перейти на него до тех пор, пока на лице у собеседника не заживут шрамы.

Есть тоже приходилось осторожно, рот широко не открывать, как ни вкусна была еда.

Он сидел в шезлонге рядом с неглубоким бассейном, наполненным неестественно голубой водой, цвет которой сразу наводил на мысль о том, что вода хлорирована. Стенки и дно бассейна были выложены белой плиткой, но из-за воды казалось, что на дне плитка голубая.

Скорее по привычке Алазаев подставлял лицо солнечным лучам, будто они могли пройти через бинты. Он жмурился от удовольствия, откидывался немного назад, упираясь затылком в спинку шезлонга, подносил к губам высокий бокал с каким-то некрепким коктейлем, пил его через соломинку маленькими глотками. Вкус был, как и все здесь, слишком искусственным и непривычным, как будто все окружавшее — это декорации к фильму, будь то деревья, холмы, покрытые мягкой аккуратно подстриженной травой, солнце и небо — все плоское и ненастоящее. Пойдешь вперед и вскоре уткнешься в стену, на которой все это нарисовано. А что за ней — страшно и подумать.

Он был запахнут в полосатый халат, высовывались только ноги, покрывшиеся кремовым загаром, точно в такой же цвет окрасились руки до запястий, выше они были посветлее.

Он поставил недопитый стакан на мраморный пол, поднялся, потянулся, сбросил халат, осторожно прыгнул в воду, стараясь не намочить бинты на лице, но все равно выглядело это так же, как если бы в бассейн влетел мелкокалиберный снаряд — со всплеском и брызгами.

Рамазан на солнце не выходил, расположившись на полу патио под сенью зарослей, нависавших над входом в дом, как козырек или живая веранда. Он сидел так уже, наверное, час, скрестив ноги по-турецки. Так и заболеть можно. Мрамор-то холодный. За это время тень заметно уменьшилась, солнце достигло зенита, а его лучи почти подобрались к ногам Рамазана. Если он по-прежнему хочет оставаться в тени, то самое позднее минут через пятнадцать ему придется либо искать убежища в зарослях, либо прятаться в доме. Тактика выдавливания. Очень действенно. Федеральные войска так же действовали в Истабане.

Рамазан носил все тот же старый халат, отказываясь от любых одежд, которые ему предлагали. Правда, теперь халат этот был чисто выстиран, заштопан, а от самого Рамазана уже не несло потом и долго немытым телом. Пользоваться же какими-либо благовониями он наотрез отказывался, разрешив только, чтобы его помыли жидким мылом. Не хотел он забираться и в бассейн. Ему не нравилась хлорка. Он от нее чихал. Когда же в бассейне плавал Алазаев, Рамазан лишь неодобрительно покачивал головой, не отвечая даже на провокационные вопросы.

— Ну чего ты там стонешь? — кричал ему Алазаев, — залезай в воду или я тебя силой затолкну.

Перед Рамазаном лежал огромный полиэтиленовый пакет с арахисом. Там было не меньше двух килограммов орехов. Рамазан доставал несколько штук, растирал в ладонях, отделяя от ореха шелуху, складывал ладони лодочкой, дул на них, смотрел, как летит шелуха, а потом отправлял всю горсть в рот и медленно пережевывал орехи. Они были твердые. Он боялся, что если будет жевать быстро, то сломает зубы. Иногда арахисовая шелуха показывала такие превосходные летные способности, что долетала до бассейна. Рядом с бортиком ее плавало уже довольно много.

Краешек пакета уже выбрался из тени, стал нагреваться, но орехи еще не стали теплыми. Рамазан любил орехи с базара. Все купленное в супермаркете, завернутое и запечатанное в яркую упаковку, он сразу же отодвигал в сторону и не ел до тех пор, пока Алазаев сам не разорвет упаковку, вывалит все в тарелку или пересыплет в обычный пакет.

Солнце начинало припекать. Воздух заходил ходуном. Это явный признак того, что вскоре глаза начнут видеть то, чего на самом деле нет. Вместо холмов, на которых, как грибы на сгнивших старых пнях, выросло несколько домишек, возникнут горы, по которым вьется ручьем грязная разбитая дорога, а по течению скользит БТР с разукрашенным в камуфляж десантом. Декорации начнут расплываться и рваться…

В бассейне еще как-то можно было переждать жару, периодически ныряя и промывая мысли, но радости такое времяпровождение не доставит ни капли, да и нельзя Алазаеву нырять — хлорная вода разъест заживающие раны, и тогда лицо его покроется отвратительными язвами.

Сделав несколько гребков и вяло перебирая ногами, Алазаев доплыл до бортика, ухватился за него ладонями, вытолкнул из воды тело. Бортик был скользким. Алазаев чуть не соскочил с него. Тогда он обязательно ударился бы о кафель подбородком, прикусил до крови язык и выбил бы зубы. Обошлось. Он не ушиб даже коленку. Вытираться не стал, накинув халат на мокрое тело. Пористая махровая ткань быстро впитала влагу.

— Насорил-то, — сказал Алазаев, показывая на шелуху. Она прилипла к его руке. Он отлепил шелуху, бросил на пол, — убирать ведь не будешь? — и, не дождавшись ответа, произнес: — Пошли в дом. Голову напечет. Болеть будет.

Он выяснил, что из безразличного состояния Рамазана можно вывести, предложив ему тоже сделать пластическую операцию. На такое предложение Рамазан реагировал бурно, глаза у него становились обиженными, раздраженными. Он начинал махать руками, точно отбивался от полчища мух или комаров, что-то мычал сперва, не находя нужных слов, а потом говорил: «Отстань от меня», добавляя что-то непонятное, вероятно ругательство на одном из мертвых языков.

На этот раз Алазаев не стал прибегать к такой тактике.

Рамазан собрал в пакет недоеденные орехи, взвесил его в руке, оценивающе посмотрел, встряхнул, проворчал что-то себе под нос, а потом нагнулся и стал ладонями сметать шелуху с мрамора в кусты. Шелуха застревала между плитами. Рамазан выковыривал ее или, наоборот, старался протолкнуть ее поглубже, чтобы она совсем стала невидна.

Воспользоваться небольшим пылесосом он не решался. То ли из-за того, что ему лень было идти за ним, то ли боялся прикоснуться к бытовой технике, считая ее порождением шайтана. Но телевизор-то он смотрел. А его состояние и вовсе было великолепным.

Остатки шелухи он просто сдул, усевшись на коленки и низко наклонив голову, будто пускал кораблики и старался наполнить ветром их паруса.

Довольный Рамазан отправился в дом, запихивая по дороге пакет с орехами в карман.

Дом был двухэтажный, то ли кирпичный, то ли железобетонный. Алазаев так этого и не понял, потому что стены дома старательно покрыли белой штукатуркой, а отколупывать ее, чтобы выяснить, что же под ней, Алазаеву хоть и приходило в голову, но реализовать эту идею он так и не собрался.

Сотрудничество с Кемалем приносило свои плоды. Он помогал освоиться в этой стране, за это почти не просил денег. Но его затея была ясна завербовать Алазаева. Когда же он придет предъявлять свои права? В любом случае это пристанище — временное. Из него можно угодить в тюрьму, а можно и избежать этой участи. Многое — не предсказуемо, но… Алазаев верил в способности Рамазана…