Конунг. Изгои - Коре Холт

— Будь я острижен под барана, мне бы не спастись.

— Я бросил сундук в реку, когда схватил тебя, — говорит мне Йон.

— Значит, серебро Эцура смоет с себя всю грязь, — отвечаю я.

— Пусть Эцур сам заберет его отсюда, — говорит подошедший к нам конунг. — Если это его серебро, мы не обязаны нести его на себе.

Мы продолжаем путь, находим место, где река покрыта льдом, и переходим на другой берег.

Тех двоих, которых унес поток, мы так больше и видели.

Вечером мы лежим, тесно прижавшись друг к другу, и Бернард умирает. Нас вокруг него тридцать человек, но наше живое одеяло не помогает, его час настал. У Бернарда еще хватает сил посмотреть кругом одним глазом, другой глаз так и не оттаял. Сквозь летящий снег и темноту мы видим лихорадочный блеск его глаза, Бернард как будто благодарит нас. Потом он испускает дух.

Утром я говорю конунгу, что Бернард был моим другом и потому он не должен лежать здесь один, — я останусь с ним и буду молиться за него, пока не наступит мой час.

— В таком случае я тоже останусь и буду молиться за тебя, — говорит конунг.

Мой добрый отец подходит и говорит, что он согласен со мной:

— Бернард не должен лежать здесь один, кто-то должен молиться за него. Но я к нему ближе вас, я самый старый и ближе всех к тому часу, который сейчас наступил для него. И я распоряжаюсь жизнью моего сына, — говорит он конунгу. — Иди дальше и забери его с собой.

К нам подходит Симон, он мужественно держался во время бурана, теперь этот худой, несокрушимый человек, которого не могли сломить ни буран, ни мороз, плачет. Он стоит над мертвым Бернардом, которого вот-вот скроет снег, и говорит, что останется с ним.

— Если раньше мне и случалось творить зло, то теперь я сотворю добро, — говорит он.

Конунг наклоняется и целует Бернарда. Мы все, один за другим, тоже наклоняемся и целуем Бернарда.

Потом конунг уводит нас, и мы продолжаем свой путь сквозь буран.

Наступивший за тем день оказался самым тяжелым в нашей с конунгом жизни. Люди падали в снег, идущие сзади спотыкались об них, тоже падали и оставались лежать. Их поднимали другие, орали на них и даже кололи ножами, и мы брели дальше в снегу, доходившем нам до пояса, или переваливали через вершины, с которых ветер сдул весь снег, но зато он же выдавливал из нас все нутро.

В полдень мы поднимаемся на вершину, где завиваются снежные вихри. Сильно похолодало, пятеро человек ложатся в снег и не могут идти дальше. Симон, который до сих пор ловчей других поднимал на ноги упавших, сам садится в снег и закрывает голову руками. Я смотрю, как снег заносит его. Подходит конунг.

Колокола еще не звонят, между нами и смертью стоит Сверрир. Он поднимает Симона и встряхивает его, потом протягивает руки к небесам и идет к людям — черная точка в неистовстве метели, маленький, но твердый, он снова сгоняет всех в кучу. В середине — четыре лошади, они покрыты льдом, в них не осталось ни жизни, ни сопротивления, они просто покорно уступают нашей воли. Конунг сгоняет нас в кучу, лошади ложатся на землю, самых слабых он заталкивает в середину, они заползают между лошадьми. На них наваливаются остальные, кто падает, кто удерживается на ногах, снаружи — самые сильные, сохранившие волю и мужество. Конунг снаружи. Он ходит вокруг, ищет отставших и гонит их к остальным, а потом начинает молиться.

Мне странно слышать его голос в завывании ветра, у него всегда был сильный голос, он силен и теперь. В молитве Сверрира безумие и непокорность, он пытается заставить буран отступить, нападает на Бога, проклинает Его и в то же время униженно благодарит за то, что мы все еще живы, что силы и мужество еще не покинули нас. Он молится, молится и кричит нам, чтобы мы тоже молились вместе с ним. Он кричит нам, и мы слышим его крик, некоторые отвечают ему, пытаются возвысить голос, но не могут. Теперь Сверрир уже не поет свою молитву, он орет, но поначалу я не разбираю слов. Голос его звучит все громче, к нему присоединяются еще несколько голосов: Генисарет! Генисарет! — кричит конунг, и мы тоже кричим, лежа вповалку и повернувшись спиной к непогоде: Генисарет! Конунг ходит вокруг нас, он и орет, и воет, и проклинает, и молится — все сразу: Генисарет!

Хочет ли он напомнить Всемогущему о том озере, где Спаситель когда-то остановил бурю? Не знаю. Хочет ли напомнить нашим полумертвым мыслям и окоченевшим сердцам, что когда-то буря была остановлена и люди спаслись, доплыв до берега? Не знаю. Генисарет! Генисарет! Он кричит и кричит, и мы все кричим вместе с ним, и у меня начинает колоть сердце, и грудь, и все тело. Генисарет! Кровь согревается, оттаивает и снова бежит по жилам. Генисарет! Лошади под нами шевелятся и хотят выбраться наружу, они дарят нам тепло. Мы прижимаем их к земле и кричим: Генисарет! Генисарет!

Подо мной кто-то задыхается и пытается выбраться, я погружаюсь в темноту, в тепло, идущее от тяжелого лошадиного тела. Генисарет! Генисарет! Надо мной и вокруг меня кричат люди: Генисарет! Генисарет! И лошади как будто ржут в глубине сердца: Генисарет! Генисарет! А вокруг нас ходит конунг, один, в снежном вихре: Генисарет! Генисарет!

Днем сквозь тучи пробивается солнце. Буран стихает.

Конунг говорит:

— Святой конунг Олав пришел ко мне и сказал: Мы не едим конину! Нет, нет, даже если мы и грешим перед Богом, мы, крещеные люди, не едим конину! Но сын Всемогущего может протянуть мизинец и превратить лошадь в ягненка, как он претворил свое тело и кровь в хлеб и вино. Нет, нет! — возразил я Олаву Святому. Да, да! — крикнул мне святой. И исчез в ветре…

Конунг бьет обухом топора по темени лошади, всаживает в нее нож, прижимается губами к порезу и пьет кровь, потом зажимает порез рукой и уступает место другому. Мы все пьем, пока есть, что пить, наконец мы разделываем тушу и здесь, на вершине горы, на солнце, едим сырую конину.

Все в крови мы собираемся и идем дальше.

Но вид крови привычное зрелище для берестеников.

Мы спускаемся в Хаддингьядаль.

Оттуда идем в Эстердаль и празднуем там Рождество.

СМЕРТЬ ПОД ХАТТАРХАМАРОМ

Когда наступила весна, йомфру Кристин, мы покинули глухие леса между Эстердалем и страной свеев и снова пошли на север в Трёндалёг, чтобы захватить Нидарос. Небо было черное от птиц, они следили за нашим нелегким походом. Нас было немного, и лошадей у нас не было, мы шли ночами, а днем спали в укромных местах, вынув мечи из ножен. Долгие дороги вели нас через долины и горы, на этот раз мы шли не прямо в Нидарос. Мы хотели выйти к морю севернее его, украсть там корабли и вернуться на юг в город. Над нами в синем воздухе и в сером воздухе, под моросящим дождем и под проливным ливнем на раскинутых крыльях летели птицы, то быстро, то плавно паря, с достоинством или поспешно они летели над нашими головами, и мы, должно быть, казались им ничтожными козявками, какими мы и были на самом деле.