Конунг. Изгои - Коре Холт

— Мы не можем оставить берестеника в селении, где у нас есть только враги. Мои люди должны знать: что бы ни случилось, мы не оставим в беде ни одного человека.

Раненый истекал кровью, и Эйнар Мудрый был не в состоянии остановить ее. Может, телохранитель мог еще слышать, хотя говорить уже не мог. Он поднял один палец — мне стало больно при виде такого белого пальца на некогда сильной руке. Он показал на шею, сделал движение поперек и поглядел в сторону, словно искал глазами меч. От этого движения кровь из раны потекла еще сильнее.

Мы поняли, чего он хочет, и я снова пошел советоваться с конунгом. Конунг был уверен, что Бог счел бы преступлением, если б мы помогли раненому расстаться с жизнью до того, как пробьет его час.

— Но было бы еще хуже, если б мои люди начали опасаться, что то же самое может случиться и с ними, — сказал он.

— Ты прав, — согласился я.

— Не знаю, — вздохнул он. — Но так должно быть, даже если я не прав.

Я вернулся и передал слова конунга. Мы подняли раненого на лошадь. Эрлинг сын Олава из Рэ вызвался ехать в седле позади него и поддерживать, чтобы он не упал. Мы попытались выпрямить ему голову, чтобы кровь текла не так сильно, но она все время валилась набок. Эйнар Мудрый привязал его за шею к шее лошади куском полотна, но тогда кровь потекла по лошади, она захрипела и начала лягаться. Кровь раненого набежала и в башмак Эйнара Мудрого и оттуда капала в вереск.

Шел частый дождь, было пасмурно. Нас было еще две с половиной сотни, а может, немного больше, сорок человек, погибших в сражении, мы поспешно перенесли на кладбище. Все собрались там и молчали. Лишь время от времени кричал телохранитель, висевший на лошади. Голос у него не пропал, но произносить слова он не мог.

Вильяльм нашел пятерых проводников, которые должны были проводить нас назад через горы. Каждый из них получил по две серебряные монеты и по мечу. Они наклонили головы и поблагодарили нас — радости они не испытывали, но понимали наше положение.

Цепочка лошадей и людей растянулась по долине. Врага мы больше не видели, наше доброе оружие отбило у него охоту преследовать нас. Нас ждали горы и зима, храбрые воины возвращались побежденными и понимали: надо перевалить через горы или умереть.

К вечеру раненый стал кричать громче. Сперва он молчал, но чем дальше мы углублялись в Раудаль, тем громче он кричал. В усадьбах не было видно ни одного человека, хозяева заперлись в домах и дрожали. Но мы ни к кому не вламывались, мы молча ехали мимо, а раненый все кричал и кричал. Вечером его крики ослабели. Эрлинг сын Олава из Рэ, сидевший за ним на крупе лошади, был весь в крови.

С наступлением темноты телохранитель умер. Мы заночевали в том месте.

Похоронили его в каменной россыпи. Бернард совсем обессилел, и конунг сам отслужил панихиду по усопшему. Голос у него был, как всегда, приятный, он с прежней силой проникновенно произносил слово Божье, но радости в его голосе уже не слышалось.

Йомфру Кристин, если бы ты знала, сколько берестеников лежит в каменных россыпях по всей стране, у нас часто не было сил, чтобы довезти их до освященной земли. Но, думаю, Сын всемогущего Бога и Дева Мария все-таки оказали им свою милость, независимо от того, отпевал ли их в последний путь голос конунга или чей-то другой.

От заката и до рассвета дождь не прекращался, и с гор дул холодный ветер. Мы почти не спали.

На другой день пошел снег, мы поднялись так высоко, что деревья здесь уже не росли, горы были голые. Мокрый снег налипал комьями на копыта лошадей. Время от времени мы постукивали топорами по копытам, чтобы сбить снег. Я до сих пор слышу это легкое постукивание топоров о железные подковы и хлюпанье падающего снега. Длинная цепочка людей, одни, бранясь, садились на лошадей, другие, напротив, слезали. Через несколько шагов снег снова налипал на копыта. Люди загораживали дорогу друг другу, лошади — лошадям. С лошади на землю, с земли на лошадь. Из-за густого снега мы не видели ни гор, ни друг друга. От нас шел пар, лошади были мокрые, некоторые падали и мы с трудом поднимали их на ноги. Берестеники, привыкли орудовать лезвием топора, теперь им пришлось орудовать обухом. Опять и опять, а снег все летел и летел.

Во время этого бесславного пути назад многим хотелось лечь в снег и заснуть.

Когда мы поднялись на голое нагорье, снег усилился. Теперь он был уже не мокрый и не налипал на копыта. Мы ежились, пытаясь укрыться от него за спинами лошадей, отворачивали от него лица. Лошади не хотели идти против ветра, мы подгоняли их криками и ударами. Я ехал рядом с Эрлингом сыном Олава из Рэ. Он сказал, что его штанина, промокшая накануне от крови раненого, примерзла теперь к крупу лошади. В конце осени дни короткие, мы пользовались дневным светом и ехали без отдыха и без пищи от рассвета до сумерек. Но больше всего и люди и лошади страдали от жажды, из-за густого снегопада мы не могли найти воду, ручьи и озера замерзли. Днем я плевал кровью.

В полдень мы оказались в узком ущелье. Затянутый туда ветер с силой налетел на нас, выжимая из груди воздух, дышать было невозможно. Казалось, буран хочет поставить лошадей на колени, мы все время орали на них, две с половиной сотни воинов в бешенстве и страхе кричали на своих лошадей, заставляя их идти вперед. Неожиданно одна лошадь споткнулась о камень, пытаясь обойти помеху, которой всадник не заметил. Всадник пытается заставить лошадь идти прямо, она упирается, пятится назад, он кричит и бьет ее, лошадь ржет, всадник позади чертыхается, потому что не может проехать вперед. Нас окружают отвесные горные стены. Вершин мы не видим, только угадываем их очертания, похожие на темные сжатые кулаки в белом летящем вихре. Днем мне приходит в голову мысль, а не ошиблись ли проводники дорогой?…

Если проводники ошиблись, значит, мы заблудились в горах, но нам остается только слепо следовать за ними. Я хлещу лошадь, заставляя ее идти, и понимаю, что каждый человек в нашей ватаге думает сейчас об одном: А по той ли дороге мы едем?… Я знаю, о чем думает Вильяльм: Давайте зарубим проводников… Знаю, о чем думает и конунг: Нам это не поможет. Мы выбираемся из одного ущелья и попадаем в другое, небо и ад, море снега, принесенного последним бураном, темнота смешивается с летящим снегом и предупреждает, что ночь близко.

Передо мной под лед проваливается всадник. Должно быть, мы едем по озеру и лед еще плохо держит, лошадь лежит брюхом на льду, ее ржание разрывает воздух, она пытается выбраться.

— Слезай с седла! — кричу я всаднику.

Это один из теламёркцев, я вижу, что он не может освободиться. Подбегает конунг, бросается к всаднику и проваливается. Хватается за сбрую и выбирается на лед, с него течет вода, он пытается сдернуть всадника с лошади, которая медленно погружается в воду. Но всадник застрял в седле и никак не может освободиться. Кругом люди и лошади, лед трещит, конунг, насквозь мокрый, без шапки, гонит людей назад, подняв над головой руки. Лошадь целиком уходит под воду. Теперь я вижу лицо всадника, он кричит, это племянник Гудлауга, его зовут Гуннлауг, он погружается вместе с лошадью. Подходит Вильяльм, он нащупывает бок лошади, прижимается к нему и с ножом в руке скользит вниз. В воде он работает ножом, пытаясь освободить всадника. Нечаянно он задевает ножом лошадь. Сколько раз я слышал, как кричат лошади, раненные в сражении. Но этот крик в непроходимых горах среди снега, ветра и обезумевших людей мне не забыть никогда. Вильяльм орет, он целиком в воде. Лошадь уже скрылась, мы пытаемся удержать Гуннлауга, однако и он скрывается под водой. Зато Вильяльм выныривает на поверхность.