Радуйся, пока живой - Анатолий Афанасьев

Санин и Гриша Тополь приблизились к «Линкольну» спереди, остановились поперек дороги: их разделяли старуха, успевшая принять сидячее положение и на глазах помолодевшая, девушка в джинсовой юбке и несколько мгновений мирной жизни. В девушке ошарашенный Санин узнал Лизу Королькову.

— Ты зачем тут? — спросил он, уже понимая, что ситуация стала внештатной, хотя пока еще контролируется.

— Не хочу, чтобы его убили, — ответила девушка, побледнев и вытянувшись в струнку. Дикие слова, несуразный поступок. Бунт на корабле.

— Уйди отсюда, Лиза, — спокойно сказал Санин, — Или убью тебя, как собаку.

Он потянулся рукой к поясу, но тут же ощутил на плече железную хватку Гриши Тополя.

— Не надо, Павел Арнольдович. Вы потом об этом пожалеете.

Автоматически Санин двинул плечом и отбросил помощника в сторону, чем, возможно, спас ему жизнь. Тем пятерым, кто находился в «Линкольне», хватило времени, чтобы оценить обстановку и принять решение. Тяжелая машина, провизжав сцеплением, взлетела с места, будто мотылек. Дарья Тимофеевна перекатилась на тротуар, Лиза Королькова по-кошачьи отпрыгнула, а вот Санина, лихорадочно рвавшего из-под полы свой «Магнум-701», железная туша задела и опрокинула на асфальт, да так крепко, что на секунду у него помутилось сознание.

Далеко машина не уехала: Вася Коняхин, занявший позицию на чердаке девятиэтажного дома, по немыслимой траектории, противоречащей законам физики, прострелил водителю шею. Безусловно, это бьш один из лучших выстрелов за всю его снайперскую практику, и он, удовлетворенно погладив цевье, оценил его знаменитой цитатой: «Ай да Вася! Ай да сукин сын!»

«Линкольн» неуклюже завилял и носом тупо врубился в кирпичную стену. Наконец-то в машине приоткрылись дверцы, причем сразу три: передняя и две задних, но наружу вывалился лишь Лева Таракан и с такой скоростью помчался по улице, словно продолжал сидеть в разгоняющейся машине. Ужас гнал его подобно урагану. Он, конечно, сообразил, что среди белого дня, под ясным московским солнцем смерть явилась именно по его душу и, ни на что особенно не надеясь, установил мировой рекорд спринтерского рывка.

Следом из «Линкольна» осторожно и как-то вразвалку спустился вампир Пен, но никуда не побежал, напротив, спокойно двинулся навстречу нападающим, паля сразу из двух пистолетов. Стрелял он недолго, но успешно. Поразил в грудь Гришу Тополя и ранил в плечо едва поднявшегося на ноги Санина, но дальше сплоховал, начал выцеливать безумно пляшущую на асфальте джинсовую девицу и сам нарвался на пулю, выпущенную из положения сидя Дарьей Тимофеевной. Она стреляла из мощного американского полицейского «кольта» модели рокового 1985 года, и свинцовая блямба вошла вампиру точно в переносицу, перебила центральный лицевой хрящ и по касательной застряла в левом полушарии мозга. Пен-Муму выронил пистолеты, упал на колени и завертелся волчком, пытаясь вырвать из головы раскаленный металл. Это ему не удалось, и прежде чем умереть, он тонко, жалобно завыл, точно ночной волк, посылающий прощальный привет луне.

Санин обогнул его, они встретились глазами, и полковник словно заглянул на тот свет. Словно оступился в бездну, где исчезают земные ощущения и куда все летучие живые звуки доносятся через тугую пелену вечности. С грустного лица вампира брызнула ему на ногу капля голубоватой крови, и полковник споткнулся, потеряв темп.

Он не видел, как Чубукин с двумя другими «варанами» бежал к машине длинными, враскачку прыжками, и как оттуда, из чрева «Линкольна», свесился, повис на ступеньке маленький, гибкий китаец и, рисуя стволом автомата старинный узорный веер, послал навстречу бегущим несколько коротких, точных очередей. Чубукин принял в грудь четыре пули, его товарищам досталось по паре штук, но все трое в ответ осыпали китайца целой тучей гудящих, рвущих плоть ненасытных металлических шмелей. Су Линь выпал на асфальт, руки и ноги у него ослабели. Легкомысленная улыбка сияла на лице. Угрызения совести его не мучили. Для своего русского друга, для несчастного Гени Попрыгунчика он сделал все, что мог, не уклонился от боя, хотя это была, возможно, и не его вина, если что-то вышло не так, как он рассчитывал. Все в руках провидения. Смерти он не боялся, потому что в нее не верил. Лишь немного сокрушался о том, что так внезапно оборвалось нынешнее блистательное, полное надежд и приключений земное пребывание.

К нему приблизилась высокая дама с чистым и светлым лицом, повела вокруг рукой и сокрушенно произнесла:

— Сколько крови, сколько боли вокруг — и ради чего? Вы можете ответить?

Худенькое тельце китайца растекалось по асфальту красными ручьями, но ему вовсе не показался неуместным этот, по-видимому, последний разговор на земле, и в том, что собеседником оказалась прекрасная русская женщина, он узрел милостивый знак судьбы.

— Наклонитесь, — попросил он. Дарья Тимофеевна присела на корточки, — Спасите Леву. Он вам пригодится.

— Нельзя. За ним погнался Пашута. Его не остановишь.

— Грустно слышать, — улыбка Су Линя померкла. — Тогда прощайте. Я буду умирать.

Из машины, как ни в чем не бывало, соскользнула на землю Галочка. По ее цветущему виду никак нельзя было сказать, что она испугана или ошарашена.

— Ты кто? — спросила Дарья Тимофеевна.

Галочка с достоинством ответила:

— Я личная секретарша господина министра. А вы кто? Террористка, да?

Дарья Тимофеевна передала ей шприц и ампулу. Указала на уснувшего китайца.

— Сумеешь сделать укол, секретарша?

— Конечно, сумею… Можно вас спросить?

— Быстро, я спешу.

— Геню уже хлопнули или еще нет?

— Тебе это важно?

— Я люблю его, — призналась Галочка. — Он мне как

старший брат. -

На улицу постепенно выползли бесстрашные зеваки. Вдалеке прогудела сирена милицейской машины. Дарья Тимофеевна по рации дала отбой Васе Коняхину и двум его напарникам. Больше всего сейчас ее беспокоило одно: куда подевалась Лиза Королькова?

…Лева Таракан долго бежал, сворачивал в переулки и проходные дворы, пересекая пустыри, дважды прокатился в переполненном автобусе, и казалось, не только оторвался от любой погони, но очутился в другой галактике, но он понимал, что это ложное ощущение. Однако страх утих от долгого бега, зрение прояснилось, и когда Лева уселся на скамейку в каком-то небольшом скверике на Ордынке, чтобы передохнуть и пораскинуть мозгами, ему в голову вдруг пришла мысль, что в этом новом положении есть приятные стороны. Он наконец-то вырвался из плена, избавился от своих мучителей, от бесконечных кошмаров, и если повезет, то, пожалуй, сумеет еще раз начать жизнь с чистого листа. Если не поймают сегодня, то не поймают и завтра, к его услугам подземные трущобы, теплые отопительные трубы, щедрые городские свалки, мусорные ящики, — Господи, какое блаженство! К тому же, он далеко не бедняк. За время пребывания в облике влиятельного государственного деятеля он успел заначить в разных укромных местах достаточное количество деньжат, чтобы при желании, когда минует опасность, вынырнуть на поверхность и завести собственное дельце, допустим, приобрести небольшую винную лавчонку, но это именно при желании. Лева не был уверен, что предпочтет хлопотливое бытование преуспевающего предпринимателя тайной, вольной, наполненной высоким духовным смыслом жизни бомжа.

Увы, недолго Длились его мечты. Не успел докурить сигареты и только собрался пересчитать наличный капитал, рассованный по карманам, как в конце аллеи показалась прихрамывающая рослая фигура, в которой Лева сразу признал одного из налетчиков, причем, вероятно, самого опасного. Мужик устремился к его скамейке, и хотя двигался не ходко и странно прижимал к плечу руку, будто поддерживал какой-то груз, разом одолел половину аллеи.

Леву подбросило со скамейки точно взрывной волной — и началось ужасное соревнование, где ставкой была человеческая жизнь. Все смутные предчувствия, допекавшие Леву много ночей подряд, слились в реальный ужас, тягучий и зыбкий, как мокрый песок. Умом он сознавал, что от этого преследователя ему не уйти, но не собирался сдаваться. С напряженными мышцами, с гудящими нервами он испытывал невероятные, мистические муки, какие испытывает зверь, гонимый умелым охотником на убойный выстрел; и огромная Москва с ее привычными захоронками превратилась для него в лесную чащобу, загроможденную поваленными стволами, колючими зарослями, топями и сквозными полянами, грозящую на каждом шагу вонзить в бок смертельный сук. Как в липком похмельном сне он бежал и не мог убежать, хромой догонялыцик все время оказывался проворнее, и стоило Леве на мгновение расслабиться, как тут же сзади возникало тяжелое сопение и неуклюжий топот будто каменных ног. Все начиналось сызнова — обреченное петля-ние, холодок смерти на затылке и мокрая жуть в груди.