Радуйся, пока живой - Анатолий Афанасьев

Зато Галочка сделала ему приятный комплимент: «Ну, Генечка, куда там до тебя Микки Рурку и Дугласу».

— Был когда-то талант, — смущенно признался Лева. — Да ведь все пропито.

На съемке случился забавный инцидент: Пен-Муму неожиданно заявил, что тоже хочет сниматься. При этом чудно затрясся, и Лева впервые увидел, как живым блеском зажглись его мертвые глаза.

— Вам-то зачем, господин Пен? — удивился Зенкович. — Мне, допустим, это необходимо для политической раскрутки, а если вы появитесь в кадре, избирателя, пожалуй, кондрашка хватит.

— Шути да не зашучивайся, — оборвал его вампир и заискивающе обратился к черномазому режиссеру: — Так что, браток, сфотографируешь или как?

Режиссер сгоряча чуть не послал его на три буквы, но пригляделся внимательнее — и тоже слегка затрясся. Придя в себя, пообещал многозначительно:

— Мы с вами, дорогуша, сварганим отдельную хохмочку. Ломанем что-нибудь на тему отравления биоксином. Это сейчас пойдет на «ура». Или, того лучше, замученного сербами албанца изобразишь.

— Когда? — спросил Пен.

— Сперва сценарий закажем хорошему человеку. На той неделе, думаю, созвонимся.

— Гляди, без обмана чтоб! — предупредил Пен, тяжело сопя. После этого режиссер, плескаясь черными кудрями, куда-то умчался с площадки. В тот день его больше нигде не видели.

Со съемки Егоров увел Леву в свой личный пластиковый вагончик-теремок, слепленный из самых известных кадров-реклам «Аэлиты», включая голую девицу со «Стиморолом» в зубах, с надписью: «Ах, это намного лучше, чем то, к чему я привыкла», и незабвенный плакат «Голосуй или проиграешь!» За ними увязалась Галочка, Пен-Муму уселся снаружи в плетеное кресло. Он был бледнее обычного, напоминал древний пожелтевший пергамент, и видно было, что тяжело переживает, что его не взяли сниматься. Поодаль бродили двое охранников с «базуками».

В вагончике было прохладно, уютно, обстановка почти спартанская: диван, пара красных стульев, бар-холодильник в углу, непременный компьютер на специальной подставке, тоже почему-то ярко-красного цвета. На компьютер Егоров поставил стаканы, хрустальную вазочку со льдом, собственноручно начал смешивать коктейли. Левин вкус был ему известен: лимонный сок, маслина — и много водки-натурель.

— Геня, расслабься, — сказал Егоров. — Здесь нас никто не услышит. У твоего мертвяка в ухе сплошная помеха.

Лева не сообразил, как ответить. Уж больно неожиданное, красноречивое замечание. Ему теперь во всем чудился подвох.

— Мне скрывать нечего, я весь на виду.

— Да это я так, к слову, не бери в голову, — неискренне засмеялся Егоров. Опять не понятно, к какому такому слову? Еще и Галочка ни к селу ни к городу просюсюкала:

— У Генечки от переутомления мнительность повышенная.

Ей Лева вообще не ответил, схватился за стакан, как за соломинку. Но только выпили, Егоров еще пуще огорошил:

— Слушай, Семеныч, президентом хочешь быть?

— Ты чего, Глеб, шутишь, что ли? Плохие шутки.

— У некоторых товарищей, как говорили в старину, — смеясь, тряся львиным чубом, светясь бесшабашными глазами продолжал Егоров, — есть мнение, шапка министра тебе маловата, а вот папаха президента в самый раз. Ты как считаешь, Галина Батьковна?

— Для меня Генечка давно президент, — смиренно отозвалась девица.

— Вы вот что, ребята, — со всей возможной строгостью произнес Лева, — только зарываться не надо. Повторяю, если это шутка, то неприличная.

— Почему шутка, Геня? Твой дедок не вечен, скоро выборы. Имеешь полное право баллотироваться, как и всякий свободный россиянин. А уж насчет шансов…

Лева почувствовал ту самую слабость в коленках, которая накатывает в минуты смертельной опасности, и для укрепления духа залпом допил стакан.

— Мы с тобой друзья, Глеб, и я дорожу твоей дружбой, но еще раз заявляю: всему есть мера. Ты не допускаешь, что я об этом разговоре могу начальству доложить?

— Доложить начальству?

— А то!

Егоров посмотрел на Галочку, та посмотрела на Леву, и вдруг эти двое, нимфоманка и бизнесмен, начали ржать, как умалишенные. Егоров от смеха согнулся, достав до пола белым чубом, а Галочка мелко дрожала, как на последней стадии совокупления. Они смеялись так долго, что Лева успел приготовить себе вторую порцию пойла, причем без лимонного сока, маслины и льда. Он печально качал головой, глядя на хохотунов.

— Над кем смеетесь, господа?.. А ты не думал, Глеб, что мне просто хочется жить? Как тебе, как ей… Всякой мошке хочется жить. А мне осталось… короче обгорелой спички… Тебя купили, Глеб? Тебе мало денежек? Попросил бы у меня.

Егоров мгновенно стал серьезным, от бурного смехово-го припадка лишь слезинка повисла на щеке.

— Ну что ты, Геня… Я думал, ты знаешь.

— О чем?

— Ничего он не знает, — сказала Галочка. — Его с самого начала играют вслепую.

— Что я должен знать, Глеб? — повторил Лева.

— Когда ты разговаривал с Су Линем последний раз?

— Неделю назад… Он куда-то пропал.

— Никуда он не пропал… И не пропадет. А вот мы с тобой можем крупно подзалететь.

— Я давно подзалетел. Одни уши из-под земли торчат.

— Китаец поможет выкарабкаться.

— С какой стати? Он меня и пихнул в эту яму.

Галочка прильнула к нему, пощекотала за ухом:

— Не тушуйся, киска, я же с тобой.

На этом дурацкий разговор, в сущности, закончился, пора было ехать на правительственный прием. Лева так и не понял, чего хотел от него Егоров и разглядел ли под маской идиота-племянника прозревшего Леву Таракана. К дикой затее с президентством больше не возвращались, но Лева, даже будучи под наркозом, достаточно изучил удавью хватку Егорова и понимал, что тот не стал бы заводить такие речи случайно. Не иначе, готовил новую аферу вместе с премудрым китайчонком. Леву не интересовали подробности: в любом случае ему уготована роль проходной пешки, которой никогда не стать ферзем. Да он и не стремился в ферзи. Выжить, уйти в захорон, раствориться в непроходимых лесных чащобах — вот какая заполошная мысль его окрыляла. Не он первый на это надеялся. Испокон веку затурканный россиянин, которого смолоду пинали, учили жить то так, то эдак, но всегда не по своему хотению, загоняли в угол и ломали хребет, внушая ему, что он не человек, а скот, — испокон веку русский мужик мечтал о вольной обители, где он станет, наконец, самим собой и заведет порядок жизни, который ему по душе. Казалось, пространства огромные, страна необозримая, беги на все стороны, прячься, живи, — но мало кому это удавалось. А теперь, в конце двадцатого века, дело, кажется, продвинулось к полному искоренению.

— Держись, Геня, — посочувствовал Егоров, видя, что племянник совсем загрустил, — даже водка его не берет. — Может, как нибудь обойдется.

— Обойдется, — согласился Лева, — но уже не для нас.

В машине, по дороге в Белый дом Пен-Муму завел унылую шарманку. Сидел на переднем сиденье, рядом с водителем и обиженно гнусил себе под нос:

— Один раз попросил по-хорошему, почему не уважить? Подумаешь, кино. Может, я тоже хочу. Или одним можно, другим нельзя? И по какому, интересно, праву? Да я этому чернявому фраеру ноги вырву, коли обманет.

— Вы что же, в актеры собрались, уважаемый Пен? — поинтересовался Лева.

— Какое кому дело! — огрызнулся вампир, не оборачиваясь. — Прошу снять, значит, сыми. Тебе чего, пленки жалко? Я тебе достану пленки, не токо на кино, на саван хватит.

Галочка захихикала, подмигнула Леве, но он впервые испытал что-то вроде сострадания к несчастному кровопийце. Что-то было по-детски трогательное, наивное в желании угрюмого вурдалака увидеть себя запечатленным в кадре. Честно говоря, он давно не боялся Пена так, как вначале. У чудовища обнаружилось много чисто человеческих слабостей, и одна из них — страсть к деньгам, которые, кажется, были ему вовсе ни к чему. Денег Лева передавал ему ужас сколько, и теперь еще неизвестно, кто из них от кого зависел. Вряд ли их общие хозяева одобрили бы неуемную склонность к вымогательству.

Галочка лукаво спросила:

— Дядюшка Пен, а вы могли бы сыграть Гамлета?

— Заткнись, сикуха! — ответил вампир раздраженно, — Тебе тоже давно пора язычок обкорнать.

В Белом доме Леву приняли по высшему разряду, без проволочек провели в кабинет к первому вице-премьеру. Бывший фарцовщик и мелкий прохиндей, волею безумного правителя поднявшийся до ранга распорядителя всех финансов страны, долго тряс ему руку, заглядывал в глаза, словно искал там ответа на сокровенные вопросы бытия, и задорно приговаривал:

— Наконец-то, наконец-то, Игнат Семенович, изволили навестить… Давно пора, батенька, давно пора… Но теперь, слава Богу, и повод замечательный.

— Какой повод? — хмуро спросил Лева. Галочка осталась в приемной, без ее поддержки ему было слегка не по себе.