Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895 - Николай Гарин-Михайловский

— Если приказ есть, так когда не станут… Постращают и станут, — говорит Евдоким.

— Так ведь была бы сила ждать…

— Ну так ты-то чего? — обернулся Павел к Николаю, — Михайло-то Филиппыч дал тебе?

— Дал, так ведь…

— Так ведь… Ну и можешь ждать: поспеешь крутить мир в такое дело, которого не видать сейчас, что, да к чему, да как… Может, и сам еще спасибо скажешь.

— Известно, пождать пока что, — согласился сонный Евдоким.

А начальство уж катит: кто куда, расползлись, как тараканы, крестьяне со схода. Бросился старшина к старосте.

— Ты что сидишь? сход наряжай…

— Поспеет…

— Ну так как же? гони десятских.

Вылез из саней начальник. Молодой из военных.

— Скорей, скорей.

Опять ползут старики на сходку, мимо начальства идут, — кто подойдет к сходу, шапкой тряхнет, рукой притронет:

— Мир вам, старики…

Мотнут головой старики и опять ждут да глядят туда к речке, откуда бредет народ.

— Эх! вот у вас всё так, — говорит в нетерпении начальник, — пока соберетесь, да пока надумаетесь, да пока почешетесь…

Кто глазами вскинет, а кто и не глядит, только головой трясет.

— Ну, скорей же… Не можешь прибавить ходу? Идет…

Начальник показал, как идет подходивший Евдоким.

Замигал рыбьими глазами Евдоким, тряхнул своей остроконечной шапкой и спрятался поскорее в толпу.

Собрались, наконец, все.

— Земское собрание постановило оказать помощь тем селам, которые заведут у себя общественную запашку. Каждый там, сколько придется на душу, должен обязаться пахать, сеять и в общественный амбар ссыпать: из этого хлеба и долг будет погашаться. Это милость большая, и я вам советую согласиться.

Молчат старики.

— А как, за круговой порукой? — спрашивает Павел.

— А у вас что ж есть без круговой?

— А землю откуда?

— Из мирской, конечно.

— Из мирской станем брать, сами на чем сеять будем?

— Да тут много разве земли? Две-три десятины…

— Ас двух-трех десятин чего возьмешь? До урожая этакую ораву в триста ртов прокормить, тут «тысци» нужны…

— Ну да, уж это не ваше дело…

— Так…

— Ну, а который, к примеру, безлошадный, — чем он вспашет?

— Лошадный вспашет безлошадному, а тот сожнет ему.

— Пахать людям станешь, тебе кто вспашет?

— Да ведь тут много ли?

— Тут немного, там немного, — лошаденка-то одна.

— Ну наймет за деньги.

— Нанималок дай, — пустил кто-то из задних рядов.

— Кто там?

Потупились все в землю и молчат.

— Ты сказал?!

— Не я сказал.

— Врешь ты, — я вот тебя на три дня в кутузку посажу: если не умеешь понимать, когда говорят с тобой по-человечески, я с тобой и иначе могу поговорить.

Снял шапку сперва виноватый, сняли один за другим и старики.

Говорил, говорил, отошел, наконец. Опять ласковый.

— Надевайте шапки. Не худому учить пришел… Всё по-своему, по-своему — дошли до хорошего! Пьянство, лень…

— А хочешь, я тебе лошадок да коровок подарю? — выскочил вдруг Исаев старик.

— Брысь!

— Куды ты! — накинулись на него ближние, оттащили и объяснили, что безумный.

Иван Васильевич с своими оттопыренными ушами, масляными глазками впился в начальника:

— Точно-с, что безумный… В прошлом годе, как недоимки выколачивали… с тех пор и решенье в уме ему вышло…

Иван Васильевич даже голову наклонил и палец, и брови высоко-высоко поднял.

— Ты кто?

— Крестьянин-с Иван Васильев, по фамилии Голыш.

— Фамилия не по платью, — смеряло его начальство. — Богат?

— Живем… Бога не гневим-с… Может, когда с приезду… чайку-с… очень будем рады…

— Если ты хорош, так отчего ж и не приехать? Как он? Хорош? — обратился начальник к сходу.

— Ничего…

— Ты что ж, в запашку идешь?

— Я с моим удовольствием: куда начальство велит — на все согласен…

— А ты?

Сонный Евдоким только уставился своими рыбьими глазами и молчит: не то язык отнялся, не то не знает, что сказать.

— Ну говори ж?

— Как мир…

— Мир миром, а ты как? Ложку-то со щами ты не миру в рот кладешь — себе…

— Действительно…

— Что действительно? Идешь на запашку?

— Ежели мир…

— Я тебя спрашиваю?

— Воля ваша…

— Много вас таких?! Вот видишь же ты — человек прямо говорит..

— Друг по дружке, значит, — поднял брови и палец Иван Васильевич.

— А ты согласен?

— Я-то? — вытягивает худую шею Василий Михеевич, — «золотой мой».

— А то я?

— Ну так ведь чего ж станешь делать, золотой мой!

— Согласен, значит?

— Так ведь от миру куда уйдешь?

— Тьфу ты! Мир ведь не каши горшок… ты, да я, да он, да они — вот и мир… каждый свою думку…

— Так точно…

— Ну так вот ты, как считаешь насчет запашки?..

— Так ведь как сказать, золотой мой? Темный мы ведь народ… Пра-а…

Наклонил голову: ласково-ласково смотрит.

— Ну с вами тоже говорить — гороху надо наесться.

Повеселел народ.

— Гороху наешься и вовсе неловко, — прокашлялся Родивон, — ты, к примеру, брюхо-то горохом набьешь, а мы мякиной, — как бы дело сошлось.

— Ты кто? — сдвинул брови начальник.

— Староста…

— А знак твой где?

— Да пес его знает, ребятишки, видно, куда сволокли… Псы этакие… Пра-а…

— А я вот тебя на неделю как выдержу, так, может, вперед и не станут уволакивать…

Покраснел Родивон и глядит.

— Староста… сиволапый… какой он, что за староста? — обратился начальник к волостному старшине.

Жирный молодой старшина с серыми глазами, в коротком полушубке, покрытом серым сукном, сперва, приложив руку ко рту, откашлялся, потом строго посмотрел на Родивона, переступил с ноги на ногу и ответил:

— Ничего себе…

— Люди не жалуются, ровно, — поддержал его и сам Родивон.

— Тебя не спрашивают.

— Да нет же худого, — вмешался Михайло Филиппыч.

— Ты еще кто?

— Мы — староста церковный.

— Ну вот «мы», кстати бы, да в беду мы не попали за растрату.

Весь сход уставился в Михайло Филиппыча.

— Кажись, за нами нет таких делов…

— Нет? А вот я уж слышал, что есть. Похолодел Михайло даже от таких слов:

— Нет прочету никакого.

— Войлок батюшке на квартиру с чьего разрешения покупал?

Смотрит Михайло, моргает глазами, точно подавился вдруг.

— Так ведь…

— Что?

— Я ведь действительно… докладывал батюшке… ну дело-то вкруте: купи, говорит, мир не признает — свои отдам… Только и всего…

— Всего, да не всего…

— Только тем, что попечитель против батюшки будто во всем супротивничает…

— А ты хмирволишь… Ну, а платить-то растрату есть чем? Как он, состоятельный?

— Ничего…

— Греха-то таить нечего, — проговорил печально Михайло, — от отцов осталось, а в руках не дал господь удержать…

— От себя… — не. вытерпел, сквозь зубы пустил Андрей Калиныч.

— Так ведь не людей же и корю, Андрей Калиныч.

— Ворона ты, как я вижу, батюшка… Мой совет тебе, оставь от греха ты свою должность…

Сдвинул брови Михайло.

— Люди садили… Мир прикажет, что не оставить…

— Вот как. Ну, как знаешь… Не пожалел бы… Ну-с, так как же насчет запашки?

Опять потупились все, молчат.

— Э-ге, господа, видно, с вами по-иному надо… Ну так вот: когда надумаетесь насчет запашки, тогда и хлеб, а до тех пор прошу не гневаться… хлеба нет и не будет. Ступайте.

Потянулись один за другим.

— Вели лошадей подавать.

Побежал кто-то за лошадьми, а к начальнику одна за другой плетутся бабы.

Впереди Драчена. Идет, поводит глазами да под ноги смотрит себе: страшно.

— Кто вы?

— Вдовы, батюшка, да сироты… хлебушка просить у твоей милости.

— Моя милость ничего не дает: дает земство. Пойдете на запашку — станете получать, как и люди.

— Да ведь мы, батюшка, вдовы да сироты, — никакой у нас запашки нет…

— У вас нет — у ваших отцов, братьев есть.

— Мы до них не касаемся… отрезанные ломти…

— Коснитесь… Без запашки никому…

Стоят. Подали лошадей, сел начальник в сани.

— Так как же? — пытает весело-добродушно Драчена, — неужели так и помирать нам?.

— Не помрешь, бог даст…

— Мы ведь к тебе придем, — ласково говорит Драчена, — так и ляжем.

— Приходи, приходи… в кутузке место есть…

Прищурилась Драчена, голову на бок положила:

— Меня, батюшка, кутузкой не пугай… восьмой десяток, три дня до смерти.

— А три дня, так о чем же заботишься? Пошел!

Говорит пословица: не родись богатым, не родись красивым, а родись счастливым. Счастье родилось с Иваном Васильевичем вместе. Откуда он попал в село — никто и не знает. Так прибило как-то, выбросило, да так и остался. Помнят его все маленьким человеком, рассыльным в контору поступил, покойные господа еще живы были, помнят и первое появление его на сходке. Огрел его тогда хорошо Павел. И глотка у Павла да и мастер обрывать, — слушает-слушает, а тут в три слова так растреплет дело, что только смех один пойдет.