Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895 - Николай Гарин-Михайловский

Сунулся тогда было Иван Васильевич уломать в каком-то деле сход. Ему-то не видно, а сход уж всю подноготную давно разобрал, и на ладони весь Иван Васильевич. Молчат, слушают.

— А ты вот чего, — говорит Павел, — ты-то вот деньги берешь дурака валять, а нам как положишь? или так с пустыми руками за тобой, дураком, идти?

Загоготала сходка. Довели тогда Ивана Васильевича до поту, так ни с чем и замолк. Хохот один стоит, только пот вытирает да ругается про себя:

— Пес… этаких-то на сходе как терпят…

— Тебя не спросили, эфиопская морда…

И в конторе посмеялись, выругали Ивана Васильевича для начала дураком. Слушает, только глазами хлопает. Похлопал, похлопал, а и не оглянулись, как вкрутился Иван Васильевич во все дела господские. Старому барину на ухо нашепчет, молодому дела с бабами устраивает.

Давно уж все это было.

Землю под усадьбу подарил ему барин, тут же на берегу, лавку держит, кабак сдал. На пальце перстень носит, водит компанию с урядником, с писарем, устраивает свои дела и делишки. Сам управитель Иван Михайлович с женой не брезгуют его хлебом-солью.

Потихоньку и с мужичками обошлось дело. Каждого узнал, пригляделся — в чем его сила, в чем слабость, докопался до всего, Андрея Калиныча уважает во всем и живет себе помаленьку, сотню на сотню наколачивает.

На сходе вот разве другой раз насядут старики, ну когда и уступит, ну да ведь сход-то когда бывает, да об каком там деле еще, а этак, поодиночке, всякого выследит Иван Васильевич и шапкой закроет со всеми его делами. Мужичок только подумает, а уж Иван Васильевич не то что думку его видит, а знает, что и дальше думать станет он.

Хлеб по-малу сеет — что его много сеять? в купке дешевле сева придет.

Так простой, обходительный. Какой там совет — приходи только — научит, до всего доберется и путем наставит. Охоч в чужих делах разбираться, а уж особенно где по гражданскому уставу. Даром, что сам только-только свое имя вывести может, а такой законник, на память все — любого «аблаката» за пояс заткнет. Какое-нибудь запутанное дело — хлебом его не корми.

Вечером, как уехало начальство, у Ивана Васильевича гости: управитель Иван Михайлович с женой Марьей Васильевной, соседний управитель Эммануил Дормидонтович. Народ все такой, что надеется на себя: какое дело ни затронь — всё знают. Сидят, обсуждают сегодняшний день, приезд начальства, посмеиваются.

Эммануил Дормидонтович старый, избороздило морщинами лицо, вихры седых волос во все стороны, служит от купца. Грязный, руки дрожат, лицо усталое, больной. Все видел, узнал, плевать хочет на всех:

— Може, ты там где и барин, а я здесь барин: иди, откуда пришел.

Доверенный от купца приедет: сдаст ему отчет и опять прощай на год. Видал на своем веку, как валились господа, такие, что и рукой их не достанешь, а потом к нему же на поклон… Не надо ни твоего поклона, ни тебя самого: купец, хоть он и мужик и половину платит, да живи у него хоть сто лет, только исправно деньги взноси. Никаких капризов, никаких затей, и кусок хоть маленький (может, и больше твоего), да верный. Вот в кармане тут при себе пять тысяч есть и есть, — чай ли пью, хлеб ли ем — я знаю, что тут они при мне, знаю, что не я к тебе, а ты ко мне придешь на поклон: може, дам, може, и нет, как поклонишься, да как понравишься.

Хозяйку Ивана Михайловича, Марью Васильевну, уважает Эммануил Дормидонтович — женщина при капитале и держать копейку умеет, а Иван Михайловича так за флюгера считает, машет рукой и говорит:

— Пустой человек…

Иван Михайлович не считал себя пустым человеком, жены боялся, но над Эммануилом Дормидонтовичем смеялся за глаза, а в глаза обращался с ним снисходительно, — может, и пригодится. Эммануил Дормидонтович только носом вздернет: вижу, дескать, я тебя насквозь.

Марья Васильевна знает, что уважают ее люди, знает цену себе, и ее не собьешь: сидит истуканом, шаль спустила с плеч, смотрит строго, важно: тоже ведь все понимает, все знает, всех насквозь видит… И дама при этом. Можно сказать, первая дама.

Потчует гостей Иван Васильевич без устали:

— Пожалуйте…

Посмотрит Марья Васильевна на угощенье и отведет с презрением глаза. На особом столике поднос, на нем бутылочка очищенной, бутылочка сладкой, икорка, рыбка жареная, булка французская засохшая, маленькая, черный хлеб. Толстая хозяйка дома, Анна Степановна, на подносе чай разносит: бледный, мутный и вкусом подозрительный. В стеклянной сахарнице маленькие кусочки сахару горкой доверху, блюдечко засахаренного варенья…

— Пожалуйте… перед чайком…

Трет руки, кланяется, смотрит своими полуопущенными глазами Иван Васильевич.

Кланяется, кланяется, и пойдут опять гости. Выпьют, сядут и опять разговор.

— Гостей принимают?

Петр Захарыч, купец, из пригорода приехал. Глядит из сеней, высокий, сутуловатый, пригнул голову — в дохе, распахнулась — под ней пальто, в валенках, держит меховую лисью шапку в руке и смеется глазами:

— Вот они чем занимаются… Хе-хе-хе… старый тут…

— Старый, старый, — ворчит Эммануил Дормидонтович, — тебя за пояс заткну…

— Обижается, — мотнул головой Петр Захарыч.

Смекнул сразу Иван Васильевич, по какому делу приехал Петр Захарыч, усмехается да просит гостя войти. Разделся Петр Захарыч, вошел в комнату, поискал глазами образа и стал креститься. Помолился, обтер русую бороду, усы, смотрит на всех своими мягкими веселыми глазами.

— Хозяину перва…

— Здравствуйте, Петр Захарыч, милости просим с дорожки.

— Ты что ж так прямо конфузишь пред людьми? Дай поздороваться. Марье Васильевне нижайшее, Ивану Михайловичу… хозяйка-то твоя где?

— Придет… с чаем хлопочет.

— Живы, здоровы?

— Слава тебе, господи. У вас все ли благополучно?

— Славу богу.

Отыскал образ, еще один маленький крестик сделал.

— Ну, теперь угощай…

Петр Захарыч рассмеялся, взял рюмку из руки Ивана Васильевича и проговорил:

— Одному, что ль, пить?

— Пожалуйте… — попросил Иван Васильевич остальных.

Поторговались, подошли, выпили, засели опять за чай.

— Анне Степановне…

Толстая Анна Степановна угрюмо сунула, не сжимая, руку и с пустым подносом скрылась в черной избе.

— Ну, рассказывай, как ты тут чистишь народ? — добродушно повернулся Петр Захарыч к Ивану Васильевичу.

— Вас уж послушаем, — усмехнулся Иван Васильевич.

— Наше, брат, дело дрянь — убытками живем…

— Чьими? — сверкнул лукаво Иван Васильевич.

— Хо-хо-хо! — покатился Иван Михайлович. — Ему… э… пальца в рот не клади… хитрый…

Иван Васильевич рукой прикрыл рот и с наслаждением замер на Петре Захарыче.

— Годков десяток поучиться еще, — подмигнул Петр Захарыч, — выйдет в дело…

— Все двадцать, Петр Захарыч, — поднял брови Иван Васильевич.

— Умный, умный мужик, чего толковать, — кивнул Петр Захарыч. — Начальство было?.

— Приезжали…

— Ну что, как? Уломали?

— Уломаешь их разве!

Петр Захарович устало провел по лицу рукой.

— Земство фалынит… Выбирай: идешь, нет ли на запашку… А в чем выбор? Все равно: хочешь жить или помирай…

— Совершенно верно, — встрепенулся Иван Васильевич.

— Уж если надумали — отдай приказ… А то ведь так чего ж морить народ?

— Все равно-с как на волю шли, — вмешался Иван Васильевич, — хочешь большой, хочешь малый надел. А в голове у него ничего не сидит… человек на воле не бывал, никакого света не видал, как ему угадать?

— Только угадать… — согласился Петр Захарыч. — А в чем знает — опять воли нет…

Петр Захарыч махнул рукой.

— Совершенно верно… Мужик себя даже очень хорошо понимает… только показать себя не умеет…

— Э… — затянул Иван Михайлович, — нет!., э… я не согласен… мужик ничего не понимает…

Надулся Иван Михайлович, важный стал, слюнявые толстые губы в кольцо собрал.

— Я вам скажу… э… я ведь знаю… Когда я был в полку…

Иван Михайлович в полку никогда не был, хотя и мечтал об этом в молодости, и соврал так же неожиданно для других, как и для себя. Он на мгновение остановился с раскрытым ртом и заговорил опять.

— Э… знаете… солдатики меня очень любили…

Иван Михайлович рассмеялся чему-то, погладил свой бритый подбородок, так как будто и действительно вспоминал что-то, но затем, оставив вдруг воспоминания, круто оборвал:

— Я ведь знаю их… э… я с ними три пуда соли съел… Нет это уж так, — победоносно и лукаво прищурившись, покровительственно кивая головой, кончил он. — Это уж вы не спорьте.

Иван Михайлович так сбил всех с позиции, что не сразу и опомнились. Петр Захарыч, впрочем, и не думал спорить — ему бы кончить дело да уехать. В душе он посылал к черту собравшихся некстати гостей Ивана Васильевича, — но Эммануил Дормидонтович, который сычем сидел и внимательно вслушивался, наставительно заговорил: