Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895 - Николай Гарин-Михайловский

— Страшно… За ноги станет хватать… Молчат: знают, что пойдет Демьян.

— Пропадай моя головушка! Только посветите, пока мимо-то рогожки пройду. Свет так и держи, не уходи, а то вернусь…

— Ладно.

Высыпали все в сенцы, отворили дверь, светят. Перекрестился Демьян.

— Ну, господи, благослови…

Словно в воду шагнул за порог. Идет, оглядывается туда, где под рогожей лежит уже пустившее от себя дух тело, оглядывается назад.

Стоят в сенях, рукой свет прикрывают, чтоб не задуло.

Идет Демьян и думает: не водка — в жизнь не пошел бы! Тут уж, когда зашел за утопленника, и зачесал ногами.

— А ту-ту-ту!

— И-и-и!

Визжат ему вдогонку и словно углей горячих сыпят на пятки Демьяну.

Вернулись в избу, — ждут-пождут — Демьяна нет. Нет Демьяна — нет и веселья, нет и водки.

— Не придет, смотри…

— Вылакает там всю водку.

— Неужели так сделает…

— Скажет потом, что разбил посудину.

— Нет, не сделает этого…

Демьян все-таки пришел, хотя клялся и божился, что и Пимка бежал за ним вдогонку крича: «постой, постой», и шишига вела его. В последней ни у кого не было никакого сомнения: пьяный только попадись ей. И в пруд заведет и в другое какое место.

Дядя Влас покойный, веселый был мужик, до водки жадный: лакал ее, бывало, с утра до вечера, а дело вел, и жил бы, если б не она же завела его в пруд. Так вот раньше еще этого было с ним такое дело. Едет Василий Михеич, золотой мой, вечером по плотнике, глядит: чтой-то такое сидит человек на вершнике, ноги спустил… Влас…

— Ты что, золотой мой Влас Васильевич, тут, аль места не нашел лучше?

Глядит на него Влас:

— А ведь я думал улица это.

Встал, заглянул в пропасть, покачал головой, перекрестился и пошел.

Приехало начальство.

Хотели было разрешить хоронить, но сомнение взяло. Как ни просили родные, а решили анатомировать тело.

— Слышь, натомить будут, — говорил Степан Григорью.

— Вот поглядим.

Сумно на деревне. Ровно чума пришла какая; шутка сказать: потрошить человека, — словно всех потрошат.

Ходят да отплевываются. Сумно и интересно: что найдут в Пимке.

Полюбопытнее сидят у асимовской бани, где режут Пимку.

— И как это, братец ты мой, что они тут, — допытывается Степан, — какую причину отыскивают…

Солдат Алексей, старый, рыжий, мохнатый, гудит раздумчиво:

— Причина тут вся в голове! помраченье найдет, словно и нет тебе ничего…

Глядит Алексей своими голубыми глазами, брови поднял и ждет ответа.

— Этак… — кивает он сам себе головой. — У нас в роте вот так же повесился солдатик… как пронатомили, причина открылась: не в своем уме… А так и неприметно: только тоску в себе чувствовал… Время, конечно, не нонешнее было… Его-то уж раз прогнали сквозь строй, а тут и в другой раз… Так ведь и похоронили по-христиански на кладбище — все как есть…

— В уме то, може, он и был, — говорит, сплевывая, Родивон, — да от этих самых палок уйти задумал.

— Этак, что ль? — сказал Алексей.

Вышел следователь. Пьет он, что ли? Лицо не очень уж старое, а седины — ровно восемьдесят лет ему. Волосы шапкой: лохматый. Глядит, голову наклонил, а сам ровно думает.

Встал народ, сняли шапки, глядят. Идет к ним— вынул белый платок, руки вытирает; может, там запускал их в Пимкино брюхо.

— Тьфу! — сплюнул Тимофей.

— Надевайте, братцы, шапки.

— Постоим…

— Надевайте, надевайте…

Простой: надели.

Повернулся, огляделся, присел на бревно:

— Садитесь…

— Не устали…

— Не вырастете…

— Где уж расти? Сел, молчат.

— Другие господа вот не любят, — пускает пробу Григорий, — чтобы при них стоять в шапках или сидеть, к примеру. Наука, что ль, им высокая не дозволяет этого?

— Нет уж, батюшка, ты науку оставь, — кто с наукой компанию водит, тому все равно — в шапке ты, не в шапке, стоишь ли, сидишь…

— И так…

Сел один, другой, третий: все сели. Сидят и глядят на следователя.

Простой: оперся на колени, глядит на пруд, думает что-то.

— А что, ваше благородие, можно спросить что?

— Спрашивай.

— Что, в Пимке какая причина будет?

— В Пимке скверная причина… Его удушили сперва, а уж потом утопили.

Побледнели, рты раскрыли. Глядит Григорий на Степана: «Вот оно где».

— Если бы живого человека в воду бросить — вода бы внутри была, а у вашего Пимки нет воды в легких… удушили его…

— Гляди! — вскрикнул Григорий и руками всплеснул, — вот оно как доходят!.. Гм! Ловко…

— Вот теперь и надо клубочек размотать…

Опустили крестьяне головы.

— Надо! — отрезал ровно и стиснул губы Григорий.

— У кого нет греха, так и нет, — проговорил Алексей солдат, и голову набок повернул, — а у кого есть — ответ держи!

Алексей встрепанно, как старый заклеванный петух, перегнул голову и смотрит не то строго, не то спрашивает.

— Ровно этак, — как бы советуясь, нерешительно говорит он.

— Известно…

— А что за человек был покойник?

Молчат.

— Не похвалишь, — нехотя проговорил Родивон.

Один за другим стали кое-что рассказывать. Идет следствие.

— Этот, — говорит Григорий Степану, — этот, братец мой, гляди, доберется.

— Доберется, — быстро соглашается Степан. — Ох, и подумать страшно…

Собрали понятых. Григорий тут же.

— Ну вот, вам прочтут протокол осмотра. Если кто имеет добавить что — говорите.

Стиснул губы Григорий, врезался глазами в чью-то спину и слушает.

— Может, тише читать?

— То-то тише… Нам-то с непривычки писаное слово ровно воробей: летит, а в руки не дается… и слышишь, а в толк не возьмешь его.

Начал медленно читать следователь. Прочтет и укажет:

— Портянки… онучи… лапти…

— Лапти то ровно не на одну ногу, — замечает Григорий, — с разных людей ровно. Дорогой, ридно, как шел, истрепалась лаптенка, — надел какую дали…

Сверкнули глаза из-под мохнатых бровей следователя, остановился он. Осмотрел.

— Верно… молодец…

Прочитали протокол.

— Все?

— Креста нет, — проговорил опять Григорий.

— На нет и суда нет, — ответил следователь, — и сюртука моего на нем нет.

— Так-то так… сюртука-то, вишь, мы, крестьяне, не носим, а крест-то, на то и крестьянами зовемся…

Опять следователь внимательно уставился в Григория.

Покраснел Григорий, напрягся: глядит во все глаза на следователя, — неловко ему больше сказать.

— Гм! Ну, так что ж, можно вставить.

Успокоился Григорий.

— То-то вставить… Записали.

Как ни прост был Илька, а и ему что-то неладное показалось за эти десять дней в отце: и с лица стал такой, что глядеть страшно да и нравом ровно другой человек. Тихий, молчит, что ни сделаешь, как ни сделаешь — все теперь ладно. Иной раз видит сам Илька— побранить бы надо. Посмотрит только и пойдет.

Прежде все, бывало, норовил с глаз уйти, а теперь все ровно жмется к избе. Выйдет на час и назад.

Глядит, как ребятишки возятся, как Варвара шевыряется.

Глядит на него высокая Варвара, глядит из-за печки, приседая и вытаскивая хлеб, глядит за едой, глядит, разбираясь в сундуке, и с высоты своей словно видит душу деверя.

Отцветают цветы. Бизель нежная, что мягким ковром голубым залегла у пруда, потеряет скоро свой цвет голубой. Глядит на нее, задумавшись в звонкой тишине, яркий, литой из блеска и света, тихий осенний день и словно шепчет ей волшебные сказки отлетевшего лета.

Потянулся за цветами младший заморыш Ильюшки, ухватил горсть цветов и увяз.

Увяз и глядит, вытащат его или так и стоять ему.

— Вишь, пострел, куда утискался, — говорит Родивон, идя по мельничной тропинке, — жаба-то вот из пруда скок…

Собрал губы заморыш и глядит строго и важно на Родивона своими глазенками кверху.

Залез Родивон, перенес на тропинку, поставил на ножки, — только носом тянет заморыш.

— Ишь вымарался… в цветах…

Оглядывает свои грязные ножонки заморыш: вымарался хорошо.

— Айда, бежи к мамке!

Вот это дело! Мамка хорошая штука!

Зажал заморыш цветов целую поветь, волочатся по земле, бежит, как позволяют слабые ножонки. Добежал, — в сенцах мать. Стал и глядит на нее веселыми глазами. Гладит пострела строгими словами Варвара да обтирает грязные ножонки.

— Цветы-то брось!

Держит, только крепче сжимает.

— Ты что… кому это?

— Дедуске.

Обтерла Варвара заморыша своего, вошла в избу.

Сидит Асимов на лавке, опершись о колени, низко свесился растрепанной головой и не видит.

— Ты гляди… чего тебе внук-то принес?

Поднял глаза Асимов: стоит перед ним внучек и тянет ручонкой поветь голубых цветиков. Головку приподнял, из опущенных век глядят и просятся в душу печальные глазенки, губки сжал и кажет деду цветок.