Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895 - Николай Гарин-Михайловский

На другой день пытает Илька отца:

— Ну что ж, отец? Переезжать, что ль, к тебе?

— Сказал.

— Ну, спасибо.

Перебрался Илька с семьей в отцовский дом.

Потолковали о Пимке на селе: ушел, видно, назад. И бог с ним! отца сжечь пригрозился — вот какой! А с отцом бы сколько народу пострадало. Ночью: скота бы сколько погорело, детей бы не вытащили… Пронес господь тучу: видно, в город ушел. Уж хоть не возвращался бы только.

Потолковали, потолковали и забыли.

Прошло сколько дней — всплыл Пимка на пруде. Ребятишки сидят на берегу: вдруг бульк, и выглянул Пимка, страшный, вздутый да синий… — повернулся вправо и влево, ровно оглядывается, что тут без него сделалось, покачался и лежит на воде.

Обмерли ребятишки, вскочили… опомнились и без памяти в деревню.

Налетели на старосту.

— Дядя Родивон, дядя Родивон…

— Дядя Родивон…

— Ну, Родивон? Тридцать лет Родивон… ну что?

— Пимка…

— Пимка из пруду мырнул,

— Мы сидим эта…

— Какой Пимка?

— Мы сидим эта…

— Пимка, дедушки Филиппа сын.

— Что за пес, в толк ничего не возьму.

— Ей-богу…

— Пра-а…

— Мы сидим эта… сидим…

— А он высунулся из воды да и глядит…

— Страа-шно!

— Мы сидим эта…

Родивон, а за ним и все, сколько случилось народу, и ребятишки отправились на пруд.

Смотрят, и ровно языки у них отнялись.

Илька прибежал: бледный, дрожит, ворвался вперед, выше подняться хочет, вытянулся и подвывает, стараясь заглянуть в плавающего утопленника.

— Ах ты, грех, — говорит Родивон, — беги, кричи дедушку Филиппа!

Белоголовый один, другой, третий — пустились на деревню. Добежали, запыхались, топчутся под окнами.

— Дедушка Филипп, дедушка Филипп… Пимка всплыл…

Слушают…

— Дедушка, а дедушка…

— Иду…

Так, как бывало, важно: «Иду».

Пустились назад ребятишки.

Вышел и идет за ними не спеша Асимов, ноги расставляет. Глаза в землю, шапку надвинул, не глядит никуда.

Вся деревня уж на берегу. Вытащили Пимку: воет, надрывается Илька.

Добежали вестовые, оглянулись все и ждут. Идет Асимов, как к расстрелу, и каждый глаз, что глядит в него, ровно пуля целит. Оседают ноги, точно отрывает их от земли и всего тянет книзу. Расступился народ: видит Асимов, лежит на земле Пимка. Что ближе, то, как потерянный, нет-нет и качнется.

Не так, бывало, ходил пред народом первый богатей.

— Горе-то, горе как напаивает, — шепчет Драчена.

Глядит Григорий, рыжая борода лопатой, в упор на Филиппа и ровно думу какую думает.

Подошел Филипп и стоит. Стоит и словно думает: чего ему теперь делать.

Развел руками и опять их прижал. Муха пролетит, услышишь: впились глазами в отца.

Надо чего-то делать.

— Господи!

Вздохнул. Обе руки поднял к глазам. Плачет?! Нет. Опустил руки.

— Чего ж, братцы, делать? Господь послал, терпеть надо…

— Так ведь чего ж… — оборвался угрюмо кто-то.

Илька, замолчавший было с приходом отца, опять еще сильнее начал.

— Оой-ой-ой, Пимка, брат ты мой родной, за что душу сгу-би-и-л! — заливается слезами Илька. — Брат ты мо-о-ой милый-й… ой-ой-ой…

Так и рвется сердце у людей.

— Охо-хо-хо! — вздыхает, как мех, Григорий.

Оглянулся кругом. Асимов чужими глазами и пошел назад, ровно и дела ему нет. Отошло несколько человек. Глядит Степан вслед ему и говорит:

— Что-ой-то, братец мой, ровно чужой?

— А ему что, — говорит Родивон, — чать, и рад, что лишний рот с плеч долой… Пра-а… собака человек.

— Собака-то собака! ведь все-таки… Нет, ему память отшибло… шутка сказать… дите…

Слушает Григорий, крепко стиснул тонкие бледные губы.

— Да-а!

Ровно оторвал и еще сильнее сжал губы. Отвернулся и глядит в лицо покойнику.

— Как никак — сын.

— Какой уж сын, — говорит Родивон, — век весь меж собой как собаки… что грех таить…

— Эх, грех, грех — вот до чего довел свою кровь…

Драчена сделала круглые глаза и смотрит в Пимку:

— Пропала христианская душа…

Думают, глядят все. Слушают причитанья Ильки. Баба его прибежала: тоже голосит.

— Ну так чего ж? — говорит Родивон, — в стан посылать надо. Как его теперь тут? Караул, яму ли копать?

— Время холодное — и в траве, чать, дождется…

— Известно, холодное… рогожей прикрыть и то ничего…

— Тогда караул.

— Так чего ж делать? Караул.

— Ну, айдате за рогожкой вы, стракулисты… К дедушке Филиппу, — живо.

Пустились без оглядки. Осматривается Родивон.

— Кто ж в первую очередь? из ребят, ну ты вот, что ль, да ты… ну, ты, Демьян, старшим с ними…

— Ну, я нет уж… — мотнулся, ровно бритый, без бороды и усов, Демьян. — Я, братец мой, не сдужаю чтой-то. Даве так вот схватило, ей-богу, думал и жив не буду. Ей-богу…

Врет Демьян. Рожу скорчил такую: вот сейчас смерть, а черные глаза плутоватые, глубокие, большие глядят так, словно верить просят им, рот большой перекосил: актер.

Так и на деревне ему кличка: «ахтер — вот что в городах в киатре приставляют».

— Водка будет, — добродушно говорит Родивон.

— Какая водка, — скривил другую рожу Демьян, — постная, из этого пруда…

— Зачем! Асимов раскошелится.

— Держи карман! — закричал так весело Демьян, что Григорий остановил:

— А ты…

Кажет глазами Григорий на тело. Оглянулся Демьян на Пимку и тихо говорит:

— Чать, не слышит теперь…

Фыркнули парни. Родивон толкнул его.

— Все бы ему смешки.

— Так ведь чего ж, Родион Семенович? Все ведь там будем… Брик — да и потащили раба божьего за ноги… Право. Я помру, меня так прямо и волоки.

— Ну так как же? — говорит Родивон.

— На водку не уломаешь жида, — корчит опять рожу Демьян.

— Уломаешь, може помягче теперь все станет…

— А стеречь где?

— Да уж на мельнице, вот и Лифан Трифоныч, тоже компания тебе без очереди.

Демьян только головой потянул.

— Водка бы была: товарищей сыщем… Ты насчет водки старайся… Я те прямо сказываю, без водки нельзя: на свои, а куплю…

— Ты, умная голова, удумаешь, — сдвинул ему шапку Родивон.

— Ну, так ведь чего станешь делать? Тут ее не пить, так же пропадет, — с собой туда не унесем.

Демьян показал на небо.

— В водке что худого? постная и доход… целовальнику, казне… та же подать: меньше платить…

— То-то ты ее вовсе платить перестал…

Потянулся народ в село. Разговаривают.

Пригнулась Фаида, выступает, щурит вперед глаза:

— Илька убивается… а дядя Филипп — не-е-т и даже ни-ни…

— Ровно чужой, — сказала Драчена.

— За богатством-то, — басом говорит Устинья, — и сын, что чужой.

— Этак, — вздыхает Драчена.

Молча кивает головой Фаида.

Идет Григорий со Степаном.

— И что, братец ты мой, за причина, — говорит Григорий, — гляжу я… ровно бы не надо языку-то высунутым быть… вот видел я Власа…

— Так ведь и я же видел…

— Ну так помнишь? Был язык?

— Ровно не было.

— Не было.

— Так, так — не было…-

— Не было, то-то…

— Не знаю, — раздумчиво говорит Степан и глядит на Григорья.

Опять думает Григорий,

Десять дней прошло, пока следователь, доктор и полиция приехали. Свои следователи объявились: Григорий да Степан. Ходят, обследывают. Друг дружке указывают. Больше Григорий, а Степан только быстро твердит:

— Так, так, так…

Идет слух по селу, соберутся где, послушают своих следователей — что-то неловко. Вся деревня, кроме домашних Пимки, насторожилась.

Никому не мил всегда был Асимов, а тут только подальше обходят Каинов дом.

Кто и завидовал прежде богатству его, — теперь будь ты проклят и богатство твое.

Демьяну только нет дела ни до чего, кроме водки, — водка бы была, а больше компания, где бы врать да говорить до упаду. Бегает к Асимову за водкой, в карауле третий раз непрошеный гость.

— Я отчаянный… мне хоть что… не боюсь ничего…

— А в баню вечером?

— В бане вечером шишига, братец мой: не пойду. Вот те крест не пойду… ученый…

— Видел же?

— Видеть не видел, а слышал. Раз спознился в темноте, моюсь — вдруг трах об стену, опять трах… Я как был, в чем родил господь, да по деревне…

Хохот.

— С тех пор будет… куда хочь пойду, а в баню ночью — нет.

Сидят сторожа, разговаривают в мельничной избе, а водка вся… за водкой-то на село идти надо: темно, хоть глаз выколи, да и Пимка под рогожей лежит.

— А за водкой пойдешь?

— А думаешь — нет?

— Иди…

Поглядел Демьян в окно.

— Темно же… айда вдвоем. Кто со мною? Никто не идет.

— Что вдвоем еще? Сам иди.

— Страшно… За ноги станет хватать… Молчат: знают, что пойдет Демьян.