Ричард Длинные Руки – паладин Господа - Гай Орловский

Гендельсон посматривал на меня почему-то опасливо и как-то странно, а я сел и машинально начал подбрасывать в огонь веточки. В черепе винегрет из разноречивых идей, идиотских предположений, гипотез. Поленья с сухим треском медленно распадаются на крупные угли рубинового цвета. От них идет хороший сухой жар, мысли начинают упорядочиваться, сейчас я все наконец пойму…

В темноте послышались шаги. Гендельсон услышал, охнул, его пальцы наконец метнулись к рукояти меча. Из ночи что-то двигалось в нашу сторону. Нет, кто-то, а не что-то, шаги явно человеческие. Я вытащил меч, потом подумал и взял молот. Это хоть и похоже на выстрел из гранатомета, но по мне в ночи лучше перебдеть, чем недобдеть.

Глава 23

Темные тучи на миг посветлели, в разрыв проглянула луна. В нашу сторону медленно шагал высокий мужчина. Одежда на нем истлела, висит лохмотьями, но смертельно бледное изможденное лицо уцелело, если, конечно, это мертвяк. Он держал на руках молодую женщину в ночной рубашке. Одной поддерживал под колени, другой под спину, так что пальцы доставали ее груди. Кончики вжимались при каждом шаге, там пружинило, сама грудь призывно колыхалась. Значит, еще не окоченела, трупное окоченение, как я помнил откуда-то, начинается через пару часов. Или раньше.

Я опустил молот. Пока у этого заняты руки, хрен он опасен. Да и вообще никто с женщиной на руках не опасен, он сам обычно жертва.

Мужчина замедлил шаг. На смертельно бледном лице остро выступают скулы, ярко выделяются угольно-черные косматые брови. Идут от уха толстой дугой, смыкаются над переносицей. Мне показалось, что на щеках какие-то полосы. Мужчина медленно поднял тяжелые бледные веки, полосы пропали. Я понял, что это ресницы. По спине пробежал озноб, ибо в этом ночном мире, когда есть только переходящие одна в другую белые и черные краски, глаза у него ярко красные, как включенные фонари заднего хода.

Он мгновение изучал нас, а я его. Когда он начал раскрывать рот, я вздрогнул: клыки, как у лесного кабана, а нижние зубы, напротив — желтые, сточенные. По коже прошел холодок от ледяного замогильного голоса:

— Вот… Она невинна…

Гендельсон отпрянул, одной рукой торопливо и мелко-мелко крестился, другой вытащил крест и загораживался им, словно башенным щитом. Мужчина в его сторону не повел даже глазом. Глядя мне в лицо, повелительным жестом протянул женщину. Я как дурак машинально взял. Живая, озябла, но спит, как медведица в январе. В моих руках мягкое податливое тело едва-едва прикрытое ночной рубашкой… черт, это же не рубашка, а саван.

— Ну и что? — спросил я.

— Она… — выговорил мужчина с трудом, — не должна… страдать…

Гендельсон прокричал:

— Изыди, Сатана!.. Изыди, отродье!.. Господом нашим заклинаю… мощами господними… тьфу, мощами святых и апостолов повелеваю изыднуть туда, откуда…

Я спросил, все еще держа ее на руках:

— Где ты ее выкопал?

— Я… — проговорил мужчина все тем же мертвым голосом, мне показалось, что он не слышит и не видит нас, а если и видит, то как смутные тени, — я… выполнил… Огонь и ад… но я должен был…

Он отступил, я раскрыл рот, чтобы расспросить, что за девица и куда ее деть, но тьма поглотила его, словно растворила клочок тумана. Гендельсон перестал бормотать, сказал с облегчением:

— Это я его отогнал святыми молитвами! Жаль, не было святой воды… от него бы только смрадный дух…

— Нам только смрада не хватало, — ответил я. — А так ушел и ушел… Черт, а куда вот это?

Гендельсон смотрел на спящую женщину то со страхом, то с видом Христа Спасителя, и в эти мгновения мои руки с бабой тянулись к нему: на, разбирайся сам.

— Надеюсь, — сказал он наконец с некоторым сомнением в голосе, — это невинная агница.

Я опустил женщину возле костра. Если ее выкопали, а в средние века часто по ошибке хоронили живых, то тело промерзло или хотя бы застыло, хоть тут и не зона вечной мерзлоты, а она вроде бы не совсем мамонт.

— Но какого черта, — пробормотал я. — И… зачем?

Гендельсон сказал сурово:

— Сэр Ричард, этим надо гордиться.

— Чем?

— Что выпало именно вам.

— Да чем гордиться? — возразил я злобно. — Ехали и ехали по своему делу. Нам вообще-то надо не ехать, а нестись сломя голову! А так… на фига она мне? Куда везти, в чьи руки пристраивать? Почему этот дурак, что выкопался из могилки, уверен, что я тут же брошу все и кинусь пристраивать эту девицу? А может, она коммунистка? Или хуже того — демократка?

Гендельсон переспросил с недоумением:

— Почему? Как это почему? А как же иначе?.. Ведь мы — мужчины.

— Ну?

— А она — женщина, — растолковал он, как идиоту. Женщина все еще не двигалась, лежала, как снулая рыба на берегу после отлива. Я присел, потрогал на шее место, где артерия. Под пальцами слабо чувствовались едва слышимые толчки.

— Цела, — сказал я с облегчением.

— Откуда вы это знаете?

— А вампы всегда кусают за яремную жилу, — объяснял я. — Вот тут…

Он отшатнулся от моих пальцев.

— На мне не показывайте!

— Почему?

— Нехорошо, — ответил он сердито. — Примета такая!.. А почему он ее не тронул? Не успел?

— На это много времени не надо, — ответил я задумчиво. — Он же там мог с нею сделать что угодно. Может быть, что-то и сделал, но кровь не пил, это точно… Черт, недаром же на этом наживаются фабриканты всякой косметики…

Он спросил непонимающе:

— На чем?

— На красивую женщину, — сказал я, — даже злой пес не гавкнет. Красота — страшная сила!.. Красота если и не спасет мир, но по крайней мере может служить некоторой защитой. А если еще усилить ее надлежащей косметикой, дезодорантами, духами, татуашью и макияжем — то станет средством нападения.

Но, глядя на женщину, я признал, что настоящая красота не нуждается в дополнительных украшениях. Как раз больше красит ее отсутствие украшений. Красота — это обещание счастья, я уже чувствовал, как у меня теплеет в груди. Бывают столько совершенные виды красоты, что люди, тронутые ими, ограничиваются тем, что только говорят о них и любуются ими. Лишите мир красоты, и вы лишите его половины нравственности, половины его правил. Даже вампир не смог причинить ей вреда, вынес к нам навстречу, рискуя своей шкурой.

Гендельсон постоянно крестился, шептал молитвы, хватался за крест на шее, наконец сказал с мукой в голосе:

— Нет прекрасной поверхности без ужасной глубины!

— Да ладно вам, — сказал я. — Что наш господь — последний лох? Если создал такую красоту, то зазря?

Гендельсон снял с плеч плащ и укрыл ее, заботливо подоткнув со спины, приподнял ей ноги и заправил плащ, чтобы прижимала босыми ступнями. Я бросил остатки хвороста в огонь, лег с подветренной, как предполагал, стороны, но не угадаешь, полное затишье. Гендельсон тоже лег, зябко ежился, кривился. Багровые отблески играли на его лице, делая морщины резче и глубже.