Харикл. Арахнея - Вильгельм Адольф Беккер

темноте, позволяя различать на далёком расстоянии фигуру бегущего мальчика. Откуда так скоро возвратился этот ловкий сорванец? Как это ему удалось, несмотря на порывы ветра, так сильно разжечь факел? И не опасно ли было бы позволять этому мальчугану забавляться среди ночи огнём? Быстро пронеслись в голове Гермона все эти вопросы, но он и не подумал о том, что факел мог быть условным знаком. В общем, и мальчик и факел заняли его только на мгновение. Ему нужно было думать о более важных вещах. С каким нетерпением поджидает его теперь Мертилос, но и раненый галл не менее друга нуждался в его помощи. Хотя он хорошо по опыту знал, что надобно делать, чтобы облегчить страдания Мертилоса, но всё же он не мог обойтись без помощи врача, хотя бы ради раненого. И вдруг пришла ему в голову мысль, что именно этот раненый даст ему возможность повидать Ледшу. Не раз говорила она ему о врачебном искусстве старой Табус из «Совиного гнезда». Что, если он к ней, разгневанной, пойдёт и будет её просить поговорить с этой опытной лекаркой об опасном положении молодого чужестранца?

Тут он прервал свои размышления, что-то новое привлекло его внимание. Недалеко в стороне от дороги блестел какой-то свет во мраке ночи. Это горел жертвенный огонь в храме Немезиды, красивом небольшом здании, которым он часто восхищался. Целый ряд ионических колонн поддерживал крышу храма, несколько ступеней вели в преддверье, за которым находился сам храм. По бокам двери, ведущей в святилище, горели две лампады, а в глубине горевший на алтаре жертвенный огонь освещал статую крылатой богини. В правой руке она держала узду и бич, у ног её находилось колесо, от поворота которого зависели перемены судеб смертных. Строгим и холодным взором смотрела она на свою согнутую левую руку, длина которой равнялась греческому локтю. Гермон быстро остановил свою лошадь перед храмом, но не желание посмотреть ещё раз на статую, это более чем скромное произведение посредственного художника, руководило им, он увидал у входа в святилище стройную фигуру в тёмной длинной одежде, простирающую с горячей мольбой руки к богине, голова её касалась левого косяка двери. У правого же косяка сидело на корточках какое-то человеческое существо, это была тоже женщина, погруженная в глубокое раздумье, она также простирала руки к изображению Немезиды. Гермон узнал их обеих. Сначала он подумал, что его возбуждённое воображение показывает ему какое-то обманчивое видение. Но нет, это была действительность. Стоящая фигура была Ледша, а та скорченная — Гула, ребёнка которой он спас от огня и которую недавно прогнал ревнивый муж. «Ледша», — сорвалось её имя нежным шёпотом с его губ, и он протянул к ней руки. Но она, казалось, не слыхала его, и другая женщина осталась неподвижна в прежнем положении, подобно каменному изваянию. Когда он громко, затем ещё громче произнёс её имя, она немного повернулась, и при тусклом свете лампад он увидал её чудный профиль. Ещё раз позвал он её, и в звуке его голоса послышалась Ледше какая-то болезненная страстность, но, казалось, этот голос потерял над ней всякую власть, потому что её большие тёмные глаза так презрительно, так отталкивающе взглянули на него, что он почувствовал, как по всему его телу пробежала невольная дрожь. Он сошёл с лошади, поднялся по ступеням храма и голосом, полным нежной мольбы, сказал Ледше:

— Как ни тяжела моя вина перед тобой, Ледша, не откажи мне, выслушай меня, прошу тебя.

— Нет, — холодно и решительно сказала она и, не дав ему что-либо прибавить, продолжала: — Неподходящее место выбрал ты для свидания. Твоё присутствие мне ненавистно, ни одной минуты не должен ты оставаться здесь.

— Если ты этого желаешь… — начал он нерешительно.

Но она прервала его вопросом:

— Ты возвращаешься из Пелусия прямо домой?

— Ради больного Мертилоса решился я вернуться, несмотря на бурю, и, если ты приказываешь, то я уеду отсюда не отдыхая, прямо домой. Позволь только задать тебе короткий и богам угодный вопрос.

— Так получай сам от богини ответ, — сказала она, указывая на статую Немезиды жестом, полным благородства и изящества, который в другое время привёл бы художника в восторг.

Жена корабельщика точно так же повернулась к нему лицом. Гермон обратился к ней тоном упрёка:

— Как, и тебя, Гула, привели сюда посреди ночи ненависть и желание упросить богиню излить на меня её гнев?

Молодая женщина быстро поднялась и, указывая на Ледшу, вскричала:

— Она этого хотела.

— Неужели я сделал тебе так много зла? — продолжал он мягко спрашивать.

Она в замешательстве провела рукой по лбу, и, когда её взгляд остановился на печальном лице художника, она некоторое время молча смотрела на него, затем взглянула на Ледшу, на богиню и вновь посмотрела на художника; он при этом заметил, как она дрожала, как тяжело вздымалась её грудь, и, прежде чем он успел сказать ей слово успокоения, она разразилась громкими рыданиями и, обращаясь к Ледше, воскликнула:

— Ты не мать, моё дитя спас он, выхватив его из пламени! Я не могу молиться о том, чтобы его постигло несчастье.

При этом она закрыла покрывалом своё красивое, залитое слезами лицо и, быстро пройдя мимо него, спустилась по ступеням храма, спеша укрыться в родительском доме, где её так неохотно приняли. Безгранично горькое презрение отразилось на лице Ледши, пока она смотрела вслед удаляющейся Гуле. Гермон как бы перестал для неё существовать, и, когда он вновь заговорил, прося её замолвить слово о раненом перед старой знахаркой Табус и достать у неё какое-нибудь спасительное снадобье, она осталась глуха ко всем его просьбам и, прислонив опять голову к косяку, простёрла с горячей молитвой свои руки к изображению богини. Кровь закипела в нём, ему захотелось подойти к ней ближе и силой заставить её ответить на его просьбы, но, прежде чем он сделал те несколько шагов, которые отделяли его от неё, раздались шаги биамитов, нёсших раненого. Здесь и в этот поздний час не должны были они его видеть рядом с дочерью их племени, да кроме того, ещё раз умолять её запрещало ему его мужское самолюбие. Он вернулся на дорогу, сел на коня и поехал, не сказав больше ни слова этой девушке, которая продолжала молить богиню о ниспослании ему всяких бед и несчастий. Преследуемый мрачными предчувствиями, продолжал он свой путь в темноте. Быть может, Мертилоса не было уже в живых; страшный приступ его