Последний кайзер. Вильгельм Неистовый - Джайлз Макдоно

Придворная табель о рангах включала в себя шестьдесят две позиции. Царила строгая иерархия: выше всех, после королевских особ, стояли высшие придворные чины, фельдмаршалы, министр-президент Пруссии, кавалеры ордена Черного орла, кардиналы и медиатизированные князья (те, что потеряли свои земли после распада Священной Римской империи в 1806 году), затем шли генералы, министры, советники с титулом «эксцелленц» («ваше превосходительство»), потом старшие офицеры, пасторы, актеры императорских театров, профессора — и так далее, вплоть до лейтенантов, на которых список заканчивался. Сама по себе принадлежность к дворянскому сословию еще не означала автоматического включения в номенклатуру — из нее, безусловно, были исключены все депутаты рейхстага. Офицер независимо от звания считался принадлежащим к свите двора и в принципе мог появиться на любом приеме или балу, устраиваемом во дворце. Разумеется, было бы неверно говорить, что при Вильгельме II в армии преобладали дворяне, однако дискриминация была. Объектом ее были евреи. При дворе их, мягко говоря, не очень жаловали, между тем закрыть доступ туда еврею-офицеру было бы невозможно; выход был найден в том, чтобы не допускать евреев в офицерский корпус — по крайней мере в мирное время.

VI

Рейхстаг отказался поддержать планы кайзера по усилению военно-морского флота. Вильгельм отреагировал — уволил морского министра Холльмана и назначил на его место Тирпица. Кайзер вновь стал думать о государственном перевороте — в общем и целом повторить то, что совершил Бисмарк в 1862 году, — только на этот раз ассигнования в обход рейхстага должны были бы пойти на нужды флота, а не сухопутной армии, как это было тогда. 18 марта в Тиргартене состоялась конфиденциальная встреча между Вильгельмом и промышленником Карлом фон Штумм-Хальбергом, в ходе которой кайзер поручил последнему проинформировать депутатов, что, если кто-нибудь покусится на бюджет флота, он распустит палату, разгонит министров и будет править единолично. Подобно многим другим эмоциональным всплескам монарха, все осталось на словах. Помимо рейхстага, существовал и бундесрат, который наверняка не одобрил бы антиконституционный акт, которым угрожал Вильгельм, а распустить бундесрат — это было уже слишком.

Между тем приближалась знаменательная дата. 27 марта 1897 года первому кайзеру исполнилось бы сто лет. За месяц Вильгельм развернул кампанию по прославлению «великого» предка, масштабы которой превзошли все мыслимые рамки. 3 марта, выступая в Бранденбурге, он применил своеобразный метод возвеличивания своего кумира — путем умаления заслуг его соратников. Бисмарк, Роон, Мольтке получили от него пренебрежительную характеристику «прилежных советников». Некоторые утверждают, что он даже назвал их «пигмеями и щенками», но доказать это невозможно: речь не стенографировалась. Во всяком случае, Альфред Керр, острый критик режима, в описании дня празднования столетия Вильгельма I упомянул об этих высказываниях Вильгельма. Характер торжеств, по его мнению, отражал то же самое отсутствие всякого такта и вкуса устроителей. Огромные полотнища в цветах национального флага покрывали здания и памятники — зрелище впечатляло, но резко контрастировало с прусской скромностью и простотой, отличавших покойного кайзера. День выдался дождливый, лица людей выражали чувства подавленности и безразличия. Возможно, отчасти это объяснялось поведением полиции, которая, как всегда при подобных случаях, вела себя грубо и бесцеремонно. В основном среди зрителей многочисленных парадов и фейерверков, которыми был отмечен этот день, преобладали женщины.

Те берлинцы, которые, несмотря на дождь, вышли на улицы города, украсили себя значками с изображением подсолнечника — как и десять лет назад, по случаю девяностолетия тогдашнего их правителя. Только настроение было иное. Больше всего поразили воображение толпы солдаты гвардии — они выглядели как будто вылитые из бронзы. Бега создал к юбилею очередной монумент — конную статую первого кайзера Гогенцоллерна. Приятельница Бисмарка баронесса фон Шпитцемберг выразила ту же мысль, что и Керр: «Печально видеть, как внук, видимо, сам того не понимая, искажает образ своего деда… Старый господин, которого всегда отличала скромность, перевернулся бы в гробу, если бы все это увидел».

Юбилейные торжества плавно перетекли в фестиваль «Дни империи», который состоялся в Висбадене в мае того же года. Вильгельм верхом, в зеленом охотничьем костюме собственного фасона, носился с одного мероприятия на другое. Фестиваль представлял собой смотр театрального искусства. Заслуги его устроителя — интенданта графа Хюльзен-Хезелера — не остались незамеченными: в 1903 году он сменил Хохберга на посту управляющего императорскими театрами. Главной звездой фестиваля был Йозеф Лауфф, лицо, особо приближенное к императору. К концу года он спешно написал псевдоисторическую пьесу, смысл которой заключался в прославлении только что возобновленного германо-итальянского союза. Соавтором был кайзер. Альфред Керр по прочтении пьесы (она в отрывках публиковалась в газетах) выразил недоумение: при чем здесь драматургия? Налицо скучнейший исторический трактат. Лауфф получил от него меткое прозвище «Фестилауф» — намек на его амплуа писаки, чьи творения пишутся по заказу устроителей фестивалей и забываются сразу же после их окончания. Правда, мало кто знал, что авторство Лауффа заключалось лишь в том, что он зарифмовал текст, который ему диктовал главный драматург рейха — кайзер Вильгельм.

VII

В 1897 году влияние Эйленбурга на кайзера достигло своего апогея. Именно по его инициативе произошла тогда смена руководства в морском министерстве и министерстве иностранных Дел. Новым морским министром вместо Холльмана стал Тирпиц — мы об этом уже упоминали, а Маршалля фон Биберштейна сменил Бюлов — об этом речь еще впереди. Отныне курс был однозначен: реакционная «мировая политика» вовне и «политика сосредоточения», как назвал ее Иоганнес Микель, — внутри страны (имелось в виду объединение промышленников и аграриев против социалистов). В сущности, речь шла о реставрации (после семи лет неудачных экспериментов) политики, проводимой Отто Бисмарком. Эйленбург сделал свое дело и мог с основанием сказать, что никогда не преследовал личных интересов (пожалуй, единственным исключением было его лоббирование в пользу своего приятеля Куно фон Мольтке); Эйленбург отстаивал принцип «личной власти» правителя. Ходили слухи, что он может стать канцлером, но окружение кайзера выступило против, да и сам Вильгельм однажды выразился в том смысле, что Эйленбург «слишком мягок» для такой роли. Луканус выразился иначе: «Он (кайзер) не очень ему доверяет».

Эйленбург писал своему протеже Бюлову в июне 1897 года перед самым назначением того на министерский пост:

«И вот мое последнее слово, последняя просьба, обращенная к Вам… Вы сможете быть полезным стране только в том случае, если психологически верно построите Ваши отношения с кайзером. Вы — его последняя карта. Он все воспринимает на сугубо личном уровне. Он воспримет Ваши аргументы, только если Вы сможете убедительно изложить их в личной беседе. Он любит поучать других, но сам не любит, чтобы его поучали. Он не выносит рутины; люди самодовольные, чопорные, тяжеловесно-основательные действуют ему на нервы. Он хочет всегда блистать, делать и решать все сам. Увы, то, что он делает сам, зачастую оказывается неправильным. Он гонится за славой, он амбициозен и ревнив. Чтобы получить от него одобрение какой-либо идеи, нужно представить дело так, будто он сам ее придумал. Он не любит неприятностей. Он будет призывать других к смелым решениям, но и пальцем не шевельнет, чтобы вытащить их из той ямы, куда они в результате могут рухнуть. Никогда не забывайте: Его Величество нужно время от времени похваливать. Он принадлежит к той категории людей, которая перестает доверять тем, от кого не слышит признания его исключительных качеств… Разумеется, это не должно переходить определенных границ: ни Вы, ни я никогда не унизимся до беспардонной лести…»

Последняя фраза как-то выпадает из общего контекста. В другом письме тому же адресату Эйленбург высказался более откровенно и по делу: «Прежде всего не забывайте — побольше сахара!»

Советы были явно излишни. Бюлов сам мог поучить любого. Известно его высказывание, обращенное к дипломатам: «Со спартанцами надо есть похлебку, с персами — облачаться в дорогие одежды» (в вольном русском переводе: «с волками жить — по-волчьи выть»). Графу Ратибору он дал совет, как преуспеть на дипломатическом поприще: «Никогда не пишите в Берлин, как обстоят дела в действительности; пишите то, что там хотели бы видеть». Лесть стала его основным оружием в отношениях с кайзером. Его эпистолярное наследие — собрание неискренних излияний. Характерный пример — письмо Эйленбургу от 1898 года. Бюлов писал, в частности: «Я испытываю все большую и большую сердечную и душевную привязанность к кайзеру. Он так велик! Он, Великий Курфюрст и Фридрих Великий — вот три величайших монарха из рода Гогенцоллернов! Он соединяет в себе самое оригинальное воображение с самым трезвым здравомыслием. Для него характерны, с одной стороны, полет мысли, позволяющий подняться над всем мелким, обыденным, а с другой — ясное представление о том, что возможно и достижимо, а что — нет. И притом — какая энергия! Какая память! И какая скорость и точность мышления!»