Последний кайзер. Вильгельм Неистовый - Джайлз Макдоно

Еще в детстве Вильгельм любил воображать себя корабелом: рисовал всякие необычные профили судов и тому подобное. С годами это увлечение не прошло — он всерьез занялся конструированием. Некий итальянский адмирал, ознакомившись с одним из эскизных проектов кайзера, рассыпался в комплиментах: «Ваше Величество создали корабль, который будет самым мощным, самым устрашающим и самым изящным из всех, которые видел мир. Мачты — выше не бывает, орудия по дальнобойности превосходят все имеющиеся. Капитанская каюта, кубрики — все на самом высшем уровне, плавать на таком корабле — истинное удовольствие». Закончил он свое похвальное слово, однако, неожиданным образом: «Этот чудесный корабль имеет только один недостаток: он не сможет держаться на воде — утонет сразу как кусок свинца».

Строительство военно-морского флота в Германии не отвечало интересам принца Альберта. Он считал, что между двумя мировыми полицейскими — Великобританией и Германией — должно существовать разделение труда: первая поставляет флот, вторая — сухопутные войска. Но поскольку Великобритания сама отказалась от этой идеи, Германии оставалось только строить свой флот и заниматься полицейскими функциями вместе с другими союзниками. Впрочем, Англия не рассматривалась в качестве противника в отличие от Франции и России.

Вильгельму приходилось считаться с традиционно прусским скепсисом по поводу целесообразности постройки большого флота. При попытке изменить такие настроения очередному линейному кораблю, который готовился к спуску на воду, было решено присвоить название «Бисмарк». По мысли Вильгельма, общественность по достоинству оценит такой шаг, и, возможно, рейхстаг раскошелится на его морскую программу. Тирпиц написал Бисмарку личное письмо, потом второе, потом третье — все они возвращались отправителю не вскрытыми. Позже Бисмарк объяснил адмиралу: не в его обычаях принимать письма без адреса отправителя. Для Бисмарка мотивы официального Берлина были кристально ясны: его просто хотят использовать. Возможно, он все еще хранил обиду: на свое 82-летие он получил 3200 телеграмм с сотней тысяч слов поздравлений и ни слова от императора. Все это объясняет его крайне холодную реакцию на авансы со стороны власти.

Тирпиц, так и не дождавшись ответа на свои письма, отправился во Фридрихсру собственной персоной — необходимо было получить одобрение бывшего канцлера на осуществление морской программы. Бисмарк, стукнув кулаком по столу, рявкнул: «Я не кот какой-нибудь, которого стоит погладить по шерстке, и он уже замурлыкал». В воспоминаниях баронессы фон Шпитцемберг слова Бисмарка звучали иначе: «Я не кот какой-нибудь, которого сперва вышвырнут на улицу, а потом поманят обратно, и он сразу прибежит и начнет ластиться». Как бы то ни было, хозяин решительно отверг предложение присутствовать при спуске броненосца на воду: он слишком стар для таких выездов. Возможно, он реагировал бы по-другому, если бы узнал, какое имя будет носить корабль, но Вильгельм строго-настрого запретил Тирпицу раскрывать секрет — Бисмарка должен был ждать сюрприз. После полутора бутылок шампанского хозяин дома стал добродушнее, и гость возобновил уговоры, напомнив, что планы строительства флота рассматривались еще в 1867 году, при создании Северо-Германского союза. Тщетно: по образной метафоре Тирпица, Бисмарк жил 1864 годом. Не удалось убедить упрямого старца и доводом о британских агрессивных намерениях в отношении рейха. Разговор продолжили в коляске во время поездки по Заксенвальдскому урочищу. Бисмарк, вооружившись парой бутылок пива, перешел на английский, чтобы скрыть содержание разговора от кучера. Раз Тирпиц моряк, то должен знать английский и понимать собеседника, — так, видимо, рассуждал первый канцлер. Тирпиц его действительно понял, а вот Бисмарк моряка понять не захотел.

Депутатов рейхстага не столько убеждали, сколько раздражали неуклюжие лоббистские усилия кайзера: тот, например, распорядился вывесить перед залом заседаний палаты собственноручно изготовленные чертежи и диаграммы, из которых следовало, как необходим Германии флот и как красиво он будет выглядеть. Более основательно к делу пропаганды морской программы подошел канцлер Гогенлоэ. В двух письмах, адресованных одному из скептиков — барону фон Фельдерндорфу, он изложил свое понимание проблемы, притом с глубоким историческим экскурсом:

«Постоянно говорят, что флот — это личная прихоть кайзера. Это не так. Вину или, если угодно, заслугу следует отнести на счет самого немецкого народа. Во времена Германского Союза мы были мирной, безобидной нацией. У нас не было проблем в политике (внешней политике), у нас были небольшие налоги, и мы с удовольствием наблюдали, как в бундестаге борются друг с другом Австрия и Пруссия, а средние и мелкие государства поддерживают то одну, то другую сторону. Но народу это не нравилось, он хотел объединения, он хотел играть свою роль в мире… Чтобы создать государство, нужны были деньги. Чтобы добыть их, Бисмарк изменил тарифную политику и покончил со свободой торговли. Народ его поддержал. Теперь у нас 300–400 миллионов дохода, и государству этого хватает. Протекционизм привел, однако, к колоссальному росту промышленного производства. Мы перестали быть аграрной страной, стали страной индустриальной. Теперь надо вновь менять политику. Наша цель — освоение новых рынков. Торговля достигла такого развития, что требует защиты со стороны государства. А такую защиту может обеспечить только флот».

По мнению Гогенлоэ, не нужно стремиться к численному паритету с Англией, вполне достаточно иметь такой флот, который мог бы прорвать блокаду германского побережья — в случае, если возникнет такая необходимость. Канцлер был готов признать, что «кайзер своей импульсивностью только портит дело; лучше бы он был более флегматичным», однако винить его за саму идею строительства нельзя — немцы мечтают о флоте по меньшей мере полтора столетия.

Не только «импульсивность» кайзера беспокоила старого канцлера. 17 июня 1897 года Вильгельм обнародовал «Билефельдскую программу» развития производства в «нашем могучем рейхе». Она включала в себя меры по законодательному ограничению права на забастовки. Лица, уличенные в подстрекательстве к промышленным беспорядкам, подлежали осуждению на каторжные работы. Гогенлоэ был в отчаянии: «У меня все меньше и меньше желания служить этому господину». Режим личной власти обнаруживал все менее приятные черты; кайзер легко переходил от бахвальства к угрозам, особенно когда оказывалось, что не все идет так, как ему хотелось бы. В декабре в доме одного из своих министров — фон Хаммерштейна он разразился ругательствами по адресу конституции и бундесрата: они мешают ему строить флот в том виде, как он это замыслил. Кто-то заметил, что он может полностью положиться на Пруссию, но вот южногерманские государства… Вильгельм решительно оборвал собеседника: «Если южные немцы захотят сорвать мои планы, я просто объявлю им войну. У Пруссии восемнадцать армейских корпусов, а у них — три или четыре, так что посмотрим, чья возьмет!»

IX

Осенью 1897 года в Шаньдуне были убиты два немецких миссионера. Вильгельм утверждал в мемуарах, что вовсе не он, а вся католическая Германия буквально возопила о возмездии. Католик Гогенлоэ выступил за «священную войну». Циники только усмехались. Для кайзера происшедшее было поводом наладить отношения с католической партией Центра и таким образом обеспечить себе поддержку большинства в рейхстаге. Гогенлоэ, прервав охоту в прусском Альтмарке, вернулся в Берлин и выдвинул план засылки морской эскадры к берегам Китая, командовать которой должен был брат кайзера Генрих. В конечном счете была принята идея создания общеевропейского экспедиционного корпуса, но это требовало времени. Вильгельм как ни в чем не бывало продолжал свои разъезды; 21 октября он открыл очередной памятник деду — на сей раз в Карлсруэ.

Инцидент с миссионерами оживил в Вильгельме комплекс «желтой опасности». Он вновь начал бомбардировать Никки призывами как следует проучить азиатов. В начале нового, 1898 года царь получил от него рисунок, на котором Россия и Германия были изображены в виде, как это сформулировал кайзер в сопроводительном письме, «часовых на страже Желтого моря, несущих слово Господне и свет Востоку». Он приписал: «Я набросал это на рождественскую неделю, при свете елочных свечей» — так он, видимо, хотел оправдаться за несовершенство рисунка. Позднее, в двадцатые годы XX века, Вильгельм рассматривал Россию как часть Азии и предрекал ее объединение с Китаем с целью завоевания Европы.

6 марта 1898 года Вильгельм приобрел себе кусок той самой земли, с которой, как он утверждал, исходила «желтая опасность»: Германия взяла в аренду на 99 лет полуостров Киао-Чао, или Циндао. Договор в точности соответствовал тому, который ранее заключили англичане в отношении Гонконга. Он оформил уже свершившийся факт: немецкие войска высадились на территории будущей колонии и оккупировали ее еще 14 ноября прошлого, 1897 года. К этому предприятию Гогенлоэ не имел никакого отношения.