Раковый корпус - Александр Солженицын

Дикость какая! – дожить до того, чтобы женщины казались помехой! Неужели человек может так опуститься? Представить этого нельзя!

А в общем – радоваться, выходит, нечему. Не отрицал Лев Леонидович так настойчиво, чтоб ему можно было поверить.

И понять надо было, что потеряно – всё.

Всё…

Как бы заменили Костоглотову вышку на пожизненное. Оставался он жить, только неизвестно – зачем.

Забыв, куда шёл, он запнулся в нижнем коридоре и стоял бездельно.

А из какой-то двери – за три двери до него – показался беленький халатик, очень переуженный в поясе, такой сразу знакомый.

Вега!

Шла сюда! Недалеко ей было по прямой, ну обогнуть две койки у стены. Но Олег не шёл навстречу – и была секунда, секунда, ещё секунда – подумать.

С того обхода, три дня, – суха, деловита, ни взгляда дружбы.

И сперва он думал – чёрт с ней, и он будет так же. Выяснять, да кланяться…

Но – жалко! Обидеть её жалко. Да и себя жалко. Ну вот сейчас – пройдут как чужие, да?

Он виноват? Это она виновата: обманула с уколами, зла ему желала. Это он мог её не простить!

Не глядя (но видя!), она поравнялась, и Олег, против намерения, сказал ей голосом как бы тихой просьбы:

– Вера Корнильевна…

(Нелепый тон, но самому приятно.)

Вот теперь она подняла холодные глаза, увидела его.

(Нет, в самом деле, за что он только её прощает?..)

– Вера Корнильевна… А вы не хотите… ещё мне крови перелить?

(Как будто унижается, а всё равно приятно.)

– Вы же отбивались? – всё с той же непрощающей строгостью смотрела она, но какая-то неуверенность продрогнула в её глазах. Милых кофейных глазах.

(Ладно, она по-своему и не виновата. И нельзя же в одной клинике так отчуждённо существовать.)

– А мне тогда понравилось. Я ещё хочу.

Он улыбался. Шрам его при этом становился извилистей, но короче.

(Сейчас – простить её, а уж потом когда-нибудь объясниться.)

Что-то всё-таки шевельнулось в её глазах, раскаяние какое-то.

– Завтра, может быть, привезут.

Она ещё опиралась на какой-то невидимый столбик, но он нето плавился, нето подгибался под её рукой.

– Только чтоб – вы! обязательно – вы! – сердечно требовал Олег. – Иначе я не дамся!

От всего этого уклоняясь, стараясь не видеть дольше, она мотнула головой:

– Это как выйдет.

И прошла.

Милая, всё равно милая.

Только – чего он тут добивался? Обречённый на пожизненное – чего он тут добивался?..

Олег безтолково стоял в проходе, вспоминая – куда ж это он шёл.

Да, вот куда! – он шёл Дёмку проведать.

Лежал Дёмка в маленькой комнатушке на двоих, но второй выписался, а новый ждался завтра из операционной. Пока что был Дёмка один.

Уже неделя прошла – и первым пламенем отпылала отрезанная нога. Операция уходила в прошлое, но нога по-прежнему жила и мучилась вся тут, как неотрезанная, и даже отдельно слышал Дёмка каждый палец отнятой ноги.

Обрадовался Дёмка Олегу – как брату старшему. Это и были его родственники – друзья по прежней палате. Ещё от каких-то женщин лежало на тумбочке, под салфеткой. А извне никто не мог ни прийти к нему, ни принести.

Дёмка лежал на спине, покоя ногу – то, что осталось от ноги, короче бедра, – и всю огромную бинтовую навязь. Но голова и руки его двигались свободно.

– Ну, здоров же, Олег! – принял он олегову руку. – Ну, садись, рассказывай. Как там, в палате?

Оставленная верхняя палата была для него привычным миром. Здесь, внизу, и сёстры были другие, и санитарки не такие, и порядок не такой. И всё время перебранивались, кто что обязан и не обязан делать.

– Да что палата, – смотрел Олег на обстрогавшееся, пожалчевшее дёмкино лицо. Как желобочками выхватили ему в щеках, обкатали и обострили надбровья, нос, подбородок. – Всё так же.

– Кадр там?

– Кадр там.

– А Вадим?

– С Вадимом неважно. Золота не достали. Метастазов боятся.

Дёмка повёл лбом о Вадиме, как о младшем:

– Бедняга.

– Так что, Дёмка, перекрестись, что твою-то вовремя взяли.

– Ещё и у меня метастазы могут быть.

– Ну, вряд ли.

Кто что мог видеть? – даже и врачи: проплыли или не проплыли эти губительные одинокие клеточки, лодки десантные во мраке? И причалили где?

– Рентген дают?

– Возят, на каталке.

– Тебе сейчас, друг, дорога ясная – выздоравливать, осваивать костыль.

– Да нет, два придётся. Два.

Уже всё обдумал сирота. И раньше он хмурился взросло, а теперь-то ещё повзрослел.

– Где ж делать будут? Тут же?

– В ортопедическом.

– Безплатно хоть?

– Да заявление написал. Платить мне – чем же?

Вздохнули – с лёгкой наклонностью ко вздоху у тех, кто год за годом ничего весёлого не видит.

– Как же тебе на будущий год десятый кончить?

– Лопнуть надо кончить.

– А на что жить? К станку ведь не станешь.

– Инвалидность обещают. Не знаю – второй группы, не знаю – третьей.

– Третья – это какая? – Не ведал Костоглотов всех этих инвалидностей, как и всех гражданских законов.

– Самая такая. На хлеб будет, на сахар нет.

Мужчина, всё обдумал Дёмка. Топила, топила ему опухоль жизнь, а он выруливал на своё.

– И в университет?

– Надо постараться.

– На литературный?

– Ага.

– Слушай, Дёмка, я тебе серьёзно: сгубишься. Займись приёмниками – и покойно жить, и подшибать будешь.

– Ну их на фиг, приёмники, – шморгнул Дёмка. – Я правду люблю.

– Так вот приёмники будешь чинить – и правду будешь говорить, дура!

Не сошлись. Толковали и ещё о том о сём. Говорили и об олеговых делах. Это тоже была в Дёмке совсем не детская черта: интересоваться другими. Молодость занята бывает только собой. И Олег ему, как взрослому, рассказал о своём положении.

– Ох, хрено-ово… – промычал Дёмка.

– Пожалуй, ты ещё б со мной и не сменялся, а?

– Ч-ч-чёрт его знает…

В общем, так выходило, что Дёмке здесь с рентгеном да костылями околачиваться ещё месяца полтора, выпишут к маю.

– И куда ж первое пойдёшь?

– В зоопарк сразу! – Дёмка повеселел. Об этом зоопарке он уже сколько раз Олегу говорил. Они стаивали рядом на крылечке диспансера, и Дёмка с уверенностью показывал, где там, за рекою, за густыми деревьями, скрывался зоопарк. Сколько лет Дёмка про разных зверей читал и по радио слышал – а никогда своими глазами не видел ни лисы, ни медведя, ни уж тем более тигра и слона. В таких местах он жил, где ни зверинца не было, ни цирка, ни леса. И была его заветная мечта – ходить и знакомиться со зверьми; и с возрастом она не ослаблялась. Чего-то особенного он от этой встречи ждал. В день, когда с грызущею ногою он приехал сюда ложиться в больницу, он первым делом в зоопарк и пошёл, но там оказался выходной. – Ты вот что, Олег! Ведь тебя, наверно, выпишут скоро?

Сгорбясь сидел Олег.

– Да наверно. Кровь не держит. Тошнота заела.

– Ну ты неужели в зоопарк не пойдёшь?! – Дёмка допустить этого не мог, Дёмка стал бы хуже об Олеге думать.

– Да пожалуй, пойду.

– Нет, ты обязательно пойди! Я прошу тебя: пойди! И знаешь что – напиши мне после этого открытку, а? Ну что тебе стоит?.. А мне какая тут радость будет! Напишешь, кто сейчас из зверей есть, кто самый интересный, а? Я за месяц раньше знать буду! Пойдёшь? Напишешь? Там и крокодилы, говорят, и львы!

Обещал Олег.

Он ушёл (самому лечь), а Дёмка один в маленькой комнате с закрытой дверью ещё долго не брал в руки книжки, смотрел в потолок, в окно смотрел и думал. В окно он ничего увидеть не мог – оно было в лучевой решётке и выходило в заулок, к стене медгородка. И даже прямой солнечной полосы не было сейчас на стене, но и не пасмурно, а среднее пеленистое какое-то освещение – от слегка затянутого, но и не закрытого солнца. Был, наверно, тот вялый весенний денёк, не жаркий, не яркий, когда деятельно, но безшумно совершается работа весны.

Лежал Дёмка неподвижно и думал о хорошем: как отрезанная нога постепенно перестанет чувствоваться; как он научится ходить на костылях быстро и ловко; каков выдастся этот день перед первым мая – совсем летний, когда Дёмка с утра и до вечернего поезда будет ходить по зоопарку; как у него теперь будет много времени и он быстро и хорошо всё пройдёт за среднюю школу и ещё много прочтёт нужных упущенных книг. Уже окончательно не будет этих потерянных вечеров, когда ребята идут на танцплощадку, а ты мучаешься, не пойти ли и тебе, да не умеешь. Уже не будет. Зажигать лампу и заниматься.

Тут в дверь стукнули.

– Войдите! – сказал Дёмка. (Это слово «войдите» он произносил с удовольствием. Никогда он ещё так не жил, чтоб к нему надо было стучать перед входом.)

Дверь распахнулась рывком и впустила Асю.

Ася вошла как ворвалась, как спеша очень, как от погони, – но, притянув за собой дверь, так и осталась у дверного косяка, с одной рукой на ручке, другой держа отвороты халата.

Совсем это была уже не та Ася, которая забежала «на три дня на исследование» и которую в тех же днях ждали на дорожках зимнего стадиона. Она повяла и поблекла, и даже волосы жёлтые, которые не могли же так быстро измениться, сейчас побалтывались жалкенько.