Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

Вся столовая замерла. У Цанка вновь прорезался его громогласный голос, и сквозь тишину кто-то радостно крикнул:

— Есть, есть. Это я.

Они на виду у всех обнялись, любовались друг другом, снова обнимались. Это был односельчанин Цанка — Бочкаев Мадар. Мадар не был Цанку родственником, они были различных тейпов. Однако Арачаев сразу сказал всем, что это его близкий родственник, даже брат. В ту же ночь Цанка договорился, и Мадара перевели в его барак, они легли рядом. До утра говорили. Мадар плакал. Цанка знал, что Бочкаев давно жил в Грозном, он был из бедной, пришлой в его аул чужой семьи. Сразу же после революции Мадар связался с большевиками, как и многие такие же, как он, безродные и нищие голодранцы. Он редко появлялся в последние годы в ауле, однако когда приезжал, то имел хорошего коня, добротную одежду, носил оружие. Говорили, что он несколько лет устанавливал Советскую власть в далеком Туркестане. Ходили легенды о его жестокости: так, в целях экономии патронов он ставил арестованных в ряд и в упор стрелял, проверяя, скольких людей пройдет пуля.

Теперь этот старый большевик тоже был арестован, тоже как виновные и безвинные должен был копать золото для родины и партии. Это было его очередное партзадание. Однако Цанка не стал вспоминать его вину и заслуги. Здесь это был родной человек, с которым можно было поговорить на родном чеченском языке. Говорили долго, потом пели, Мадар часто плакал, у Цанка уже не было сил плакать, видимо он окончательно очерствел, под конец он вырубился и заснул. Он сквозь сон еще долго слышал, как Мадар ему жаловался на несправедливость, на свою несчастную судьбу.

Утром Арачаев, поручив бригаду и брата своему помощнику, н6е завтракая побежал в санчасть. Как и вся колония, санчасть строилась, расширялась. К удивлению Цанка, прямо у входа он встретился с Семичастным — Олег Леонидович, свежий, побритый, в чистом белом халате, размахивал руками, что-то кричал.

— А-а, здравствуй, голубчик! Что-то давно тебя не видно? Что, на дороге был? Вчера вернулся? — засыпал вопросами он Арачаева. — Почему еще до зари прибежал? Все те же проблемы?

— И да и нет, товарищ начальник.

— Ты это брось. Знаю я твои "да и нет". Все на халяву хочешь? Что, твой дружок Бушман бросил тебя? — и начмед натянуто засмеялся. — Ладно, пошли в кабинет.

Кабинет начмеда, как и вся санчасть, приобрел новый вид. Все было покрашено, свежо; новые деревянные шкаф, стол и стулья создавали уют и тепло. Пахло спиртом и лекарствами, на потолке в маленьком плафоне горела электрическая лампочка. Единственное, что осталось от старого кабинета, — это старая кушетка, покрытая той же зеленоватой выцветшей клеенкой, и в углу умывальник с тазиком, на котором было белым написано "дезинфицировано".

— Ты, видимо, не знаешь, у нас здесь очень много перемен. Во-первых, самое главное, у нас новый начальник — старый чекист. Ты уже наверное почувствовал перемены?

— Да, почувствовал, — кивнул головой Цанка, — мы об этом на дороге первые узнали.

Арачаев стоял у дверей, Семичастный походил по кабинету, посмотрел на себя в зеркало, важно сел за стол, закинул ногу на ногу.

— Во-вторых, у нас уже три новых фельдшера. Одного ты наверное знаешь. Все из заключенных… Я конечно тебя понимаю, но сейчас очень строго стало. Видишь, никак не можем достроить санчасть, а зима уже наступила. Начальник должен прийти с проверкой.

Семичастный встал, суетливо выглянул в окно.

— А Бушман где? — наконец задал Цанка свой самый острый вопрос.

— Скотина твой Бушман! Падаль недобитая. Ну теперь ему конец. Ты знаешь, что нашего бывшего начальника арестовали в Москве, оказывается он предатель, точнее шпион. Так что Бушману крышка. Подлый гад! Из-за него я снова здесь еще на целый год застрял. Еще один год в этой глуши… На днях видел я его там, про тебя все спрашивал… Слушай, Арачаев, а что у тебя с ним общего?

Цанка пожал своими тощими плечами, теперь он думал не о санчасти и Бушмане, а о пропадающем завтраке, о новом дне, о немыслимой работе.

— Все-таки, что-то у вас было. Хитрая гадина твой Бушман. Ну ничего, скоро он у тебя в бараке объявится… Хотя голова у него варит. Говорят, изобрел какой-то новый прибор по очистке породы. Комиссия из Магадана приезжала, его куда-то возили ведь… Ученый! — Семичастный снова сел, налил себе в стакан воды. — Говорят, что у него роман с женой командира роты… Что он в ней нашел? Так себе, смазливая дура.

Олег Леонидович выпил немного воды, вытер рукавом рот. — Ты наверное полежать хочешь? Не дурак.

— Олег Леонидович, товарищ начальник, положите, пожалуйста. Болен я, сил нет. Я Вам здесь помогу, все что надо сделаю. Вы ведь меня знаете! — молил Цанка.

— Ты в строительстве понимаешь что?

— Я все могу, — ответил быстро Арачаев.

— Ладно, займись строительством, отоплением, как обычно. Короче говоря — в санчасти должен быть порядок. Там двое блатных в последней палате, с ними разберись… Ну, остальное по ходу. Да, еще там во второй палате один тип — ты к нему не приставай. Мирохин — его фамилия.

Окрыленный, знающий всё и вся не только в санчасти, но и во всей колонии, Цанка нагло и бесцеремонно установил в санчасти полный порядок. У него быстро появились ответственный по строительству, ответственный по отоплению, по уборке и так далее. Практически все больные были задействованы. Блатных, фраеров и прочих не было, в санчасти были только начмед Семичастный и ответственный по хозяйству Арачаев. Зная прошлый опыт, Цанка с первого же дня придавил к стенке всех фельдшеров, и теперь они больше боялись завхоза, чем начмеда. Вместе с тем была одна проблема — это непонятные для Цанка отношения между начмедом и гнильем Мирохиным. Последний ходил вольготно по санчасти, пользовался практически всеми благами. Арачаев, зная слабость Семичастного, боялся задевать его, питал к нему открытое отвращение и не знал как от этой начальной грязи избавиться. Однако скоро Цанка уловил момент. Они сидели ночью в кабине начмеда. Семичастный был пьян. Цанка никогда при начмеде не пил и всегда пытался быть или казаться образцом порядке и нравственности. В это время дверь открылась и заглянула морда Мирохина: он натянуто улыбался, обнажая свой беззубый рот с ржавой металлической фиксой на нижней челюсти. Наступила неловкая пауза, начмед вскочил, побежал к двери, легонько выталкивая наглую морду. Мирохин гримасой скривил свое и без того ужасное лицо, моргнул, ничего не говоря. Тогда Семичастный быстро вернулся, налил полстакана спирта, протянул его Мирохину, тот быстро выпил и исчез.

— Может ты тоже выпьешь? — наконец нарушил долгое после этого эпизода молчание начмед.

— Ну раз Вы велите, то составлю Вам компанию.

Они выпили, снова наступило неловкое молчание.

— А вообще-то, Олег Леонидович, у меня в бригаде такой хороший парень есть: молодой, красивый, сильный, грамотный.

— Ну и что из этого? — вскипел начмед.

— Да я так… Просто этот старый урод болтает много, несет на каждом углу всякую чушь.

— Разве не ты отвечаешь за порядок в санчасти?

— Я, товарищ начальник.

— Вот и отвечай. Сделай все как положено… Как фамилия этого молодого?

— Фоменко. Он москвич — то ли поэт, то ли танцор, то ли артист, а по-моему все вместе.

— Даже москвич? Земляк мой? Давай займись тогда. И смотри, болтунов я не люблю.

На следующее утром Мирохин ушел в бараки и там пропал, а еще через день в санчасть положили измученного блатными Фоменко и избитого Бочкаева. Видимо, заключенные как-то узнали, что последний бывший чекист.

Бочкаев Мадар был намного старше Цанка, и немного пожелав в санчасти, он окреп, освоился и стал поучать младшего жизни. Говорил как надо себя вести, что делать, как жить. Цанка знал прекрасно прошлое Мадара, однако как единственного земляка ценил, любил, заботился о нем, правда его нравоучения пропускал мимо ушей. Они по ночам уходили в дальнюю комнату, курили, когда был спирт — вместе пили, долго разговаривали о родных местах, тихо пели старые чеченские песни. Однажды Бочкаев ночью, изрядно выпив и охмелев, спросил Цанка:

— А где здесь юг, а где север?

— Зачем тебе это? — удивился Цанка.

— Нам надо начать молиться. Надо думать о Боге!

— Знаешь, Мадар, в этом проклятом месте Богу надо о нас подумать. А нам молиться и думать о Боге надо было раньше.

Как ни старался Цанка, Бочкаева через месяц выписали, он еще дважды после этого прибегал, весь жалкий и побитый, в санчасть, тогда Арачаев шел ночью в барак и наводил там порядок.

Снова наступила суровая зима. Недели две-три выли ураганные вьюги. Потом ветер перестал и установился сильный мороз. В этот год выпало столько снега, что приходилось заключенным день и ночь очищать территорию, дорогу. Снега навалило так много, что заключенные без труда осыпали им все стороны барака. Этот естественный утеплитель надежно защищал заключенных от ледяного ветра и морозов. Правда, вместе с этим в бараках стало душно, сыро, зловонно.