Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

— Цанка, Цанка, постой, — отчаянно крикнул ему вслед Мадар на чеченском языке.

— Что? Что случилось? — не оборачиваясь, на ходу спросил Арачаев.

— Я пустой, у меня него нет.

Мадар еще что-то сказал, но последние слова улетели вместе с новым порывом ветра. Цанка безучастно продолжал путь, его мерзлая кисть еще сильней сжала рукоятку корзины.

— Цанка, Цанка, помоги мне. Ты слышишь? Помоги! Не бросай меня, — кричал отчаянно Мадар.

Наконец поняв, что Цанка никак не реагирует, он бросил свою корзину и инструмент и, расталкивая всех впереди идущих, бросился вперед по узкому снежному коридору.

— Цанка, подожди, помоги! Богом заклинаю, всеми устазами и пророками заклинаю! Помоги мне. Спаси меня! Ведь я пустой, — говорил он по-чеченски, цепляясь руками о бушлат Арачаева. — Отстань, — не оборачиваясь, Цанка дернул плечами, маленький Мадар улетел в снег, снова вскочил и чуть ли не четвереньках догнал земляка и, падая, вцепился обеими руками в корзину Арачаева.

Цанка остановился, повернулся назад, Бочкаев валялся у его ног. Вся колонна остановилась, все безмолвно ждали. К ночи вьюга разыгралась еще веселее, обжигая всё живое.

— Цанка! Брат мой, родной мой, спаси! Помоги! Последний раз прошу! Богом прошу! Заклинаю!

— Да что я тебя на шее должен носить всю жизнь? Чем я тебе могу помочь? Чем?

— Отними у кого-нибудь, забери у этих русских тварей, — умолял он на чеченском языке. — Помоги мне! Помоги!

Цанка наклонился к Бочкаеву, как бы боясь, что он не услышит, и сказал:

— Отними сам. Сам отбери. Чем я лучше или хуже тебя?

— Я не смогу. Не могу я.

— Сможешь, если надо, — сказал Цанка на чеченском и резким рывком вырвал корзину у лежащего на тропе земляка.

Колонна тронулась, больше Цанка не оборачивался, но он слышал, как Мадар, что-то крича, шел позади. Подошли к воротам. Первым прошел, как всегда, бригадир, вторым подошел Арачаев, он бросил на весы полупустую корзину. Весы еле-еле сдвинулись с места, чуть-чуть наклонились. Не ожидая реакции солдат, Цанка, не дыша, с ужасом прошел пост. Солдаты молчали, он облегченно вздохнул, в груди глухо ёкнуло.

— Цанка, Цанка, стой, не уходи, — крикнул отчаянно Мадар. — Помоги мне, спаси меня!.. Будь ты проклят!

Арачаев машинально обернулся, сделал шаг навстречу земляку. Бригадир схватил Цанка за локоть, а идущие вслед заключенные преградили путь. Он видел, как Мадар, что-то крича, бросился, размахивая руками, в узкие ворота — в темноте блеснул лакированный приклад ружья, глухой удар, и тишина.

Потрясенный Цанка не смог пойти в столовую, он побрел в барак и завалился на нары. Ночью его мучили кошмары, он бредил, был сильный жар. Несмотря на все это, он пошел на рассвете к пропускному пункту.

— Мадар, Мадар! — крикнул Цанка. — Ма-дар!

Наконец ворота открыли. Занесенный снегом небольшой сугроб заграждал дорогу… Цанка потерял сознание.

Сколько прошло времени, Арачаев не знал. Он только в какой-то дремоте, как бы издалека слышал голоса. Наконец он отчетливо различил шепелявый голос Бушмана. Глаза открылись: три человека стояли над его кроватью — двое в белых халатах и один в гражданском.

— Ну слава Богу! Выкарабкался вроде.

Чьи-то холодные руки расстегнули одежду и водили стетескопом по волосатой, костлявой груди Арачаева. Потом двое в белых халатах ушли, Бушман сел рядом на табурет. Он поправил подушку Цанка, плотнее накрыл одеялом.

— Давай, давай, выползай. Давай поправляйся, — с этими словами он взял со стола кусок марли и осторожно протер глаза Цанка.

— Ну как, ты видишь меня?

Одними зрачками глаз Арачаев повел в сторону. Теперь он отчетливо видел Андрея Моисеевича: улыбающееся лицо, светлая, гладкая кожа, новые очки, на голове аккуратная прическа.

— Не думал я, Цанка, что ты такой нежный и сентиментальный. Что он, брат тебе что ли был? Фамилии у вас разные — значит не родные.

Арачаев закрыл глаза, снова вспомнил всё.

— Ладно, ладно, успокойся. Благодари Бога, что здесь новый фельдшер из заключенных. Умница! Золотые руки! Если бы не он — тебе каюк. Он специалист по пульмонологии. Знаешь, что это такое? Короче — легкие… Я сейчас пойду, а вечером зайду снова… Я ведь теперь снова в котельне.

Цанка хотел привстать, что-то спросить.

— Нет-нет, лежи. Пока не двигайся. Вечером увидимся, а позже поговорим. Давай поправляйся.

Бушман тихо исчез. Цанка открытыми глазами смотрел в дымчатый потолок, невольно глаза увлажнились, ему было спокойно: он не думал о Бочкаеве, он не думал ни о ком; он думал только о себе. Он жив — он хотел жить.

Через несколько дней Арачаев уже спокойно сидел, медленно ходил по санчасти. Почти каждый день прибегал Бушман, он как родного обхаживал Цанка. Ни у кого не только в санчасти, но даже на всей территории, наверное, не было того, что имел Арачаев: натуральный мед и медвежий жир.

— Ешь, ешь. Больше ешь, — говорил Андрей Моисеевич, протягивая ко рту Цанка ложку меда. — Я это специально из Магадана заказал. Тебе просто повезло, что не туберкулез. Да и этот фельдшер — Иванов Яков Петрович, сильный специалист. Ты знаешь, к сожалению, его на днях, говорят, переводят в Магадан, в областную больницу.

Как-то утром во время очередного обхода к Цанку подошли Семичастный и фельдшер Иванов. Семичастный весело улыбался, от него слегка несло спиртом.

— Вот теперь, гражданин Арачаев, ты впервые лежишь в санчасти на полном основании. Конечно, я не рад, что ты болеешь, но это лучше, чем там, — и начмед куда-то кивнул головой, думая, что Цанка поймет его знак.

Арачаев лежал. Фельдшер Яков Петрович легкими, умелыми движениями своих худых костлявых рук скинул одеяло, раздвинул одежду, стал слушать Цанка. Он долго и внимательно водил холодным прибором по груди. Тусклые серые глаза фельдшера отстраненно смотрели в пол, лицо было старым, все исписано морщинами. "Интересно, за что же этого старика посадили?" — думал Цанка.

— Дышите. Дышите глубже. Еще… Не дышите… Дышите.

Потом он снял с ушей прибор, накрыл Цанка одеялом.

— Я думаю, что его надо переводить. Малейшее нарушение режима, и кризис неизбежен.

— Хорошо, хорошо. Оформляйте документы на него. Ну что, дорогой мой Арачаев, конечно порядок наводить ты умеешь, но как видно нет худа без добра. Переводим тебя как почетного заключенного в областную больницу. Благодари Якова Петровича. Он тебя один раз спас, теперь вот еще раз… Ну раз такое дело, вместе в санитарной машине и поедете в четверг.

Цанка не знал, что делать, в нем все ликовало, он боялся, что окружающие увидят его радость. Он молча ходил по санчасти и прятал от людей свои счастливые глаза. Еще два дня, и он покинет этот проклятый край, эту страшную территорию. Теперь он каждую минуту молился Богу, благодарил его. Вечером поделился радостью с Андреем Моисеевичем. Его он тоже благодарил. Цанка видел, как изменился в лице Бушман, но он понимал его. Конечно, ему повезло. Здорово повезло. А что будет с Бушманом, еще неизвестно. Ну это его проблемы. Он не пропадет, думал Цанка. "Главное, я отсюда уеду. Какое счастье!" В среду вечером, аккуратно собрав свои скудные пожитки, Цанка приготовился к отъезду. Он лежал в темной палате, руки были закинуты за голову, раскрытые глаза смотрели в никуда. "Какой я счастливый. Действительно прав был Бушман — надо столько пережить, чтобы понять, что такое счастье. Конечно неизвестно, что меня ждет впереди, в Магадане. Но я ведь уеду из этих проклятых мест. Как я боялся, что буду лежать в той куче трупов. Меня освободят. Я все сделаю для этого. Мне бы добраться до Магадана, а там я разберусь… Побыстрее бы утро, — думал лежа Цанка. — Побыстрее бы отсюда уехать… Бог — ты справедлив! Я благодарю тебя — Аллах".

С такими мыслями лежал Цанка в своей палате до утра. Единственное, его немного беспокоило то, что никто его ни о чем не предупреждал, никто ничего не говорил, даже Бушман не появился.

"Конечно, его понять можно. Он остается, а я уезжаю. Конечно, он на особом счету в колонии. Но кем бы ты не был — даже самым большим начальником, а жить здесь невозможно. Конечно, Бушману сейчас очень тяжело. Мне тоже немного грустно расставаться… Дай Бог, его тоже скоро освободят… Поскорее бы утро" — думал счастливый Арачаев.

Утром под окнами санчасти шумел мотор машины. Только под утро заснувший Цанка резво вскочил, побежал в кабинет начмеда — того не было на месте. Чувствовалась какая-то суетливость, приподнятость. Все чего-то ожидали. Вот наконец в коридоре появился караульный офицер из сопровождения, он громким, хорошо поставленным голосом назвал фамилии:

— Заключенные Иванов Яков Петрович, Шалдай Владимир Иванович, Тернов Андрей Иосифович — на выход. Быстрее!

Арачаев сконфуженно стоял, глаза его беспомощно моргали. Через мгновение он догнал офицера.

— А меня?.. А Арачаева нет в списке?