Прошедшие войны - Канта Ибрагимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— На все руки Вы мастер, Андрей Моисеевич! — хотел польстить ему Цанк, но эффект был обратный.
— Да, да, "мастер", — злобно ответил физик, потом сделал небольшую паузу и наконец спросил: — Вы согласны на побег? — он снова перешел на Вы, и его вопрос звучал твердо и даже официально. — Теперь это вопрос принципиальный. Так да или нет?
— А куда мы пойдем дальше? — ушел от ответа Арачаев.
— Рассказывать нет смысла, если Вы не даете своего принципиального согласия… Я знаю, дело сложное и требует размышления. Но иначе мы здесь погибнем. Нам надо как-то бороться за свою жизнь. Надо! От того, что умрут эти люди в бараках, — мне плевать. Это серая масса. А я должен жить, я хочу жить Ты ведь знаешь, я ведь практически закончил, здесь сидя, всю свою теорию. Она перевернет всю науку.
Бушман полез к полке, достал свои тетради и стал листать их перед лицом Цанка.
— Вот смотри, смотри. Просто я забыл на память пару формул, а в основном все готово. Это революция. Это то, о чем мечтают тысячи ученых. Ты просто ничего не понимаешь, тупица необразованная, — и ученый в сердцах кинул тетрадь на стол. Снова наступила пауза, руки Бушмана нервно тряслись, очки скатились на кончик носа. Наконец он успокоился, поднял решительно голову и в упор посмотрел в глаза Цанка.
— Я согласен, — ответил твердо Арачаев, — только кто еще знает об этом?
— Никто, и никто об этом больше знать не должен, — уже шепотом сказал ученый, поправляя свои очки.
— А почему Вы выбрали именно меня?
— Не знаю. Видимо это судьба. Она нас связала как-то, еще в дороге… А кого бы я еще взял с собой? Эти блатные — ты сам знаешь — уроды, а эта интеллигенция — что проститутки, — и Бушман сплюнул в сторону печи.
— Но Вы ведь тоже, как я понял, — интеллигенция?
— Какая там интеллигенция. Какой я интеллигент? И вообще, что это за слово — интеллигенция? Ты знаешь? Вот я тоже не знаю, — при этом Бушман отпил глоток уже остывшего кипятка, — по правде говоря, я хлебнул в жизни горя. Дед у меня полурусский-полуеврей-полуполяк, мать у меня русская, но фамилия и отчество чисто еврейские, хотя ничего еврейского у меня вроде нет. Из-за этого на Украине нас чуть не убили. Я был маленький и помню с ужасом эти бегства, подвалы, оскорбления, пинки. Потом бежали в Москву. Я тебе говорил, что родители у меня врачи — кусок хлеба всегда имели. А я вот подался в физику, с детства любил я это дело. Всю жизнь меня мучили — ты жид, ты еврей. Из меня в конце концов сделали еврея. Теперь говорят, что я еврей, хотя я считаю себя русским. И все это сделала так называемая интеллигенция. Кто, ты думаешь, эти интеллигенты? Хлюпики! Рабы! Слабые и безвольные люди. Их интеллигентность — это холуйство. У них нет мужества и смелости. Не знаю, может раньше и было, а теперь, — и он вяло махнул рукой, — если бы не эти суки, то эти твари не захватили бы власть в стране, — и он взгляд повел на портрет Сталина, висящий на стене.
— А потом что будем делать? — спросил Цанк.
— Когда потом?
— Ну вот мы шли на север плыли, а дальше что?
— Дальше. — Бушман убрал свои тетради и снова разложил карту. — Дальше мы уходим по этой шестьдесят четвертой широте на восток и идем километров триста до реки Омолон, переходим ее и далее еще километров триста-четыреста до Берингова пролива. Места эти необитаемы, и я думаю, что за три месяца мы дойдем. Главное сейчас — нам надо сохранить наши силы.
Бушман встал, положил полено в печь, поправил огонь. Долил воды в чайник и снова поставил на огонь. Закрутил самокрутку, прикурил от лампы, глубоко затянулся.
— Главное — успеть за три месяца дойти до Берингова пролива. Там начнется зима, а она там не ласковее, чем здесь. Правда, температура выше, но зато ветры ураганные, — он сплюнул махорку, попавшую в рот, и передал самокрутку Цанку.
— Разумеется, пролив охраняют наши пограничники. Но там, я уверен, такие расстояния, такие просторы, что мы спокойно пройдем. Переждем пока все схватится льдом, а осенью начнется вьюга, пурга, и мы с помощью компаса на Запад… Ах, дожить бы до этого времени… А там Аляска, Америка, свобода.
— А я что буду там делать? — спросил удивленно Цанка.
— Ты не волнуйся, там народ живет вольготно, богато. Таких как я ученых-физиков у них раз-два и обчелся. Деньги, слава — все у нас будет. А потом девочки, рестораны, дома роскошные купим, — Бушман от удовольствия вскочил, стал махать руками.
— Я не хочу в Америку. Я хочу домой, на Кавказ, в свой аул, к себе домой. Зачем мне твоя Америка?
Восторг Бушмана как рукой сняло, он озадаченно посмотрел сверху вниз на Цанка, лицо его принято тупое выражение, но это длилось только мгновение, его лицо снова озарилось и он радостно захлопал Цанка по плечам.
— Все сделаем, все сделаем, — и он истерически от души засмеялся, передразнивая Арачаева, — "Кавказ", "горы", "родной аул". Ха-ха-ха, — он так смеялся, что потерял равновесие и слег на нары, и уже лежа, смеясь, добавил, — и ослов сделаем и баранов, ха-ха-ха, и еще муллу твоего, звездочета, сделаем. Бушман еще долго смеялся, слезы от удовольствия накатывали на его глаза. Цанка обиделся, встал, налил себе кипяток. Он молча, со злостью дул на стакан, держа его в обеих руках. Бушман то переставал, то снова начинал смеяться. Наконец он успокоился, встал.
— Ой, извини. Минимум год я не смеялся. Это я не над тобой. Это я так — думал, что мы уже там. А если честно, как бы ты хотел вернуться домой?
— В каком смысле? — не понял Арачаев.
— Ну в чем вы там ходите? Ну, в плане есть у вас там национальная одежда?
— Да есть. Папахи, черкески.
— А на чем ездите? — глаза Бушмана еще смеялись, хотя выражение лица уже было серьезным.
— На конях, на молодых скакунах.
— Все понял. Ты вернешься домой в белой папахе, в белой черкеске и на белом коне… — ученый высоко задрал голову, сделал выражение будто скачет на коне, и добавил: — Нет, мы вместе поедем. Я поеду с тобой. Вы любите гостей?
— Чеченцы самые гостеприимные люди, — и, почувствовав иронию в словах Бушмана, добавил, — только такие, как ты, ходят там в белых черкесках.
— Понял. Тогда сделаем так, ты в черной черкеске, фаэтон из восьми черных коней, и ты с красавицей-американкой, с дочерью американского миллионера.
Бушман больше не выдержал и снова расхохотался. Тогда разъяренный Цанка вскочил и с силой наотмашь нанес удар ладонью по лицу. Очки полетели в одну сторону, Андрей Моисеевич в другую, опрокидывая стол и все то, что на нем лежало.
— Подай руку. Руку дай, — уже злобно сказал он Цанку. Молча встал. Навели порядок, и когда уже все было на месте, стоя спиной к Цанку и прикуривая припрятанную на полке фабричную папиросу, добавил: — Я тебе даю слово, что я все сделаю как ты хочешь. Хочешь поедешь домой, уже официально, хочешь они к тебе приедут.
— Что, все село ко мне приедет? — съязвил Цанка.
— Не волнуйся, товарищ Арачаев, — мы все сделаем на дипломатическом уровне. Ты ничего не понимаешь, у меня там через полгода будут почет, уважение, слава, деньги. А ты как сыр в масле будешь кататься. Я для этого всю свою жизнь день и ночь работал, а не для того, чтобы здесь гнить. И запомни, Цанка, что посеем, то и пожнем.
— А я вроде никогда никому зла не делал. За что я здесь? — Это временные испытания. Будущее у нас будет великим. Мы еще молоды с тобой. Особенно ты.
— Да зачем мне это испытание и затем это величие?
— Эх, Цанка, Цанка, дорогой! Физики ты не знаешь. Сколько потеряешь — столько и найдешь. У нас все впереди.
Бушман, смакуя, глубоко затягиваясь, не давая Арачаеву, сам докурил папироску и, внимательно оглядев окурок и убедившись, что табак выкурен, с сожалением кинул его в печь.
— Хе-хе, — виновато усмехнулся он, потирая с удовольствием ладони, — месяца два берег. Хороша зараза. Сам начальник дал… Так, ну ладно, ты, я думаю, все понял? С Семичастным, с этим уродом будь поосторожней и повнимательней, мне кажется, что он не только алкоголик, и еще педераст, по крайней мере что-то такое я за ним замечаю.
— Кто-кто вы сказали? — перебил физика Арачаев.
— Да это я так. А ты давай попей кипятку и возвращайся обратно.
— А спирт? И Вас он просил привести.
— Спирта нет и не было. Понятно? Так и передай начмеду. А идти я не могу, у меня котельня.
— Как же я пойду без спирта и без Вас?
— Ты что, глухой, нет у меня спирта. Что было мы с тобой выпили. Но я знаю у кого есть.
Цанка ничего не говорил, только с удивлением смотрел на этого хилого маленького человека.
— В кабине фельдшеров в углу, под тумбочкой вырыт маленький погреб. Вот там и ищи. Точнее, сам не ищи, а скажи об этом Семичастному.
— Да как я это смогу сделать?
— Сможешь, сможешь. Хочешь жить — так живи как все. Тоже мне честный, принципиальный. Если бы не я, то давно был бы где-нибудь в другом месте, в другом состоянии.