Великое Предательство:Казачество во Второй мировой войне - Вячеслав Науменко

— Детей убивают! — послышались негодующие голоса. Впоследствии выяснилось, в чем дело. Наш лагерь был обнесен высокой и широкой проволокой, а на углах и в промежутках стояли башни охраны. На внутренней стороне лагеря, на ширине одного метра от ограды, была протянута проволока, на которой на известном расстоянии висели дощечки с надписью: «Запретная зона», что означало запретную полосу. Если кто перешагнет через эту проволоку, часовой стреляет. И вот случилось так: ввиду недостатка в лагере уборных, когда один мальчик семи-восьми лет захотел оправиться, мать сняла с него штанишки, мальчик полез под проволоку и начал оправляться. Часовой увидел, прицелился и без предупреждения выстрелил. Мальчик свалился на землю убитым. На выстрел прибежал караул, вытащили мальчика из «запретной зоны» и сделали выговор обезумевшей матери за то, что пустила мальчика оправляться в «запретную зону». Убитого мальчика забрали хоронить, но родителей на похороны не пустили.

Наши люди в лагере как-то хотели забыться, жили сегодняшним днем и боялись завтрашнего дня, не зная, что он принесет. Каждое утро лагерь посещали военные и задавали один и тот же вопрос, зазубренный ими:

— Товарищи! Что вас заставило поднять оружие против Союза? — и так далее. Бывали и пререкания.

Однажды, во время таких бесед, выступил один казак и, обратившись к советским военным, спросил:

— А почему вы одели погоны? Вы не коммунисты!

— Нет, мы коммунисты. Это наша форма.

— Иш ты… Ваша форма! — казак при этих словах снял свою рубаху и сказал. — Смотрите! Расстреливали тех, кто носил погоны, вырезывали погоны на плечах. Вот смотрите шрамы — это коммунисты мне вырезали погоны на плечах. А теперь вы надели погоны. Вы не коммунисты!

— А кто мы, по-твоему? Казак сгоряча сказал:

— Вы — сталинские куклы!

Сдержанный смех присутствовавших смутил советских офицеров. Они ушли, но вскоре исчез и казак.

Был среди нас монах или священник, которого в лагере почему-то назвали Гришей. Он утешал нас проповедями о Боге, но вскоре он бесследно исчез и никто не посмел заинтересоваться его судьбой.

Утром я встал раньше обыкновенного времени. Умылся и с восходом солнца, пошел прогуляться до столовой.

Посредине лагеря было свободное пространство и во время войны там было сделано бомбоубежище. При входе в него стоял часовой. Со дня прибытия в лагерь я знал, что место это запрещенное, а что там хранилось, никто из нас не знал. Дойдя почти до самого бомбоубежеща, я увидел на дороге кровь, посмотрел на дорогу — дальше крови нет. Заметил кровь в некоторых местах впереди входа в бомбоубежище. Очевидно, что или кто-то шел в бомбоубежище в крови, или оттуда выносили на дорогу, к автомобилю, звуки которого ночью мы иногда слышали, но нам неизвестно было, для какой цели он ночью посещал лагерь. Значит, сообразил я, исчезающие из нашей среды люди, попадали сюда, а ночью их трупы вывозили. Я начал искать на дороге следы автомобильных шин, чтобы подтвердить свое предположение. На одном месте, недалеко от следов крови, ясно были видны следы от автомашин, чего днем не было из-за большого движения здесь людей. Теперь для меня было ясно. Грузовик подходил задним ходом, на него нагружались трупы, и он уходил к выходу из лагеря. Следы показывали путь грузовика. Но, может быть, вывозились не предполагаемые мною трупы? Я вернулся. Хотел удостовериться. Найти еще что-либо в подтверждение моего предположения.

Не доходя до кровавых следов, я увидел офицера НКВД, вышедшего из бомбоубежища с папкой бумаг в руке. Он потянулся от сна или бессония, посмотрел вокруг, наверное, сразу заметил кровавые следы, крикнул в бомбоубежище, оттуда выскочили два красноармейца; он что-то им сказал и указал на кровавые следы… Красноармейцы стали быстро топтать их ногами, а на дорогу горстями насыпали землю и ногами растирали ее. Сомнений больше не было! Мои предположения подтвердились! Из-под земли не были слышны выстрелы. Я быстро сделал круг, вернулся в свой барак и сообщил друзьям о своем открытии… Там исчез монах, которого называли Гришей, казак с вырезанными погонами и много невинных людей, убитых палачами.

… На следующий день утром я вышел из барака. Меня встретил старший барака номер восемь громадный грузин. У него были все кавказцы: черкесы, кабардинцы, чеченцы и немного осетин. Увидев меня, он поздоровался и сказал:

— Пойдем, узнаем, когда наша очередь отправки.

Мне было противно это слово слышать, но что я мог ответить?

— Пойдем, посмотрим, что нам скажут.

Не доходя до входных ворот, встретили какого-то офицера с папкой в руках. Грузин его знал — это был главный энкавэдист и он, не поздоровавшись, спросил:

— Товарищ начальник! Когда нас будут отправлять? Офицер свирепо посмотрел на него и злорадно захрипел:

— А, ты спешишь! Пойдем, я тебя отправлю!

Грузин в испуге за ним последовал и больше не вернулся в барак. Вещи его разделили между собой нацмены. Я вернулся, сообщил ожидавшим ответа, что случилось, и сказал:

— Кто хочет быстро уехать, пусть идет сам узнавать. Я больше не пойду. Но вот в один прекрасный день явились долгожданные гости — шесть

человек писарей и начали заполнять такие же бланки, как и раньше. Окончив, они запечатали их и сверх упаковки написали: «Отправляется в очередь. Старший группы — товарищ Н. И. Безкаравайный».

Через два-три дня нас вывели из лагеря в огороженное проволокой место. Здесь должен был быть произведен тщательный обыск, и после — отправка на железную дорогу, грузиться. Стояли на этом месте день, или два — вроде карантина. Такой был порядок. Давали мало воды.

Ночью нас вызвали, выстроили, произвели обыск и хотели отправить грузиться в вагоны, но после решили отложить до утра. Ночью неважно спалось. Разные мысли тревожили уставший организм. Лелеяли надежду на международную комиссию на румыно-советской границе. Это была единственная надежда на спасение, но мы боялись, что нас могут не допустить до этой комиссии, а иным путем, тайно отправят в союз. В такой полудремоте нас застало утро.

К полудню нас отправили на железную дорогу, и началась погрузка. Обыкновенные товарные вагоны, окна обтятунуты колючей проволокой, одна дверь заколочена наглухо. Внизу прорезано отверстие, сантиметров двадцать-двадцать пять, и приколочена полукруглая жесть на шестьдесят градусов. Это служило парашею, но нужно было уметь оправляться стоя и разрешалось оправляться только при движении поезда. Рядом стояла ржавая железная бочка для питьевой воды. В вагоне помещалось 54–56 человек, и дверь запиралась на замок. На площадке каждого вагона было устроено приспособление для двух человек охраны с ручными пулеметами или автоматами. Когда поезд останавливался, охрана слезала и становилась по обе стороны вагона.

Самое скверное было ночью, когда охранники большими деревянными молотками стучали по всему вагону, проверяя, не отбита ли доска для побега. Это делалось на каждой остановке. Иногда состав останавливался несколько раз в течение ночи и проверяющие со смехом и со всею силою били по вагонам, а из-за тесноты люди спали полусидя, опершись на стенку вагона и удар молотка приходился кому в голову, кому в спину. Поднимался стон и проклятия, а снаружи самодовольная охрана заливалась дурацким смехом.

Подогнали и нас к вагонам.

— Старший, залезай и размещай людей!

Я полез в вагон, занял один угол и начал размещать людей, как сельдей в бочонке. Все сели плотно, опираясь спиной в стенки вагона, но многие не помещались у стенок и пришлось им сидеть в середине вагона, почти на ногах у других. В углу рядом со мной поместились эмигранты, псаломщик с двумя сыновьями и другие. Получать продукты, распределять их, разговаривать с начальником охраны, должен был каждый старший.

28 июня 1945 года мы выехали из Граца. Ехали ночью, и первая остановка была в Будапеште. Переехали через вновь поправленный мост, стали на запасном пути в числе составов, отправляемых на советскую границу. Увидев один из составов и что было в них нагружено, мне стало стыдно за этих советских мерзавцев. Такой хлам они везли, что даже цыгане не взяли бы его: старые, проржавевшие жестяные печки и трубы наполняли целый состав. Наш вагон возмущался и смеялся над трофеями Советского Союза.

Вторая наша остановка была в Румынии, не помню название города. Там старшие ходили получать по мешку хлеба. Кормили сносно. Варили галушки с американскими мясными консервами. Была в изобилии питьевая вода. Обращение пограничного НКВД, которое нас сопровождало, можно сказать, было сносное, хотя начальник его и был еврей.

Третья остановка была в Плоешти. Румынское население относилось к нам сочувственно. Мы объясняли им мимикой, что везут нас на верную смерть, а румыны нас утешали, что этого не будет. Вечером мы выехали на румыно-советскую границу.