День на Каллисто (антология) - Ярослав Вейс

— Господи… — прошептал стоящий с алебардой фальцский солдат из королевской стражи, закрыл ладонями лицо и сполз по стене на пол.

Алебарда, стукнувшись, своим начищенным острием отколола кусочек от мозаичного паркета входной залы. По воздуху в нескольких вершках от пола скользили два немыслимых чудовища, напоминавших более всего огромных пауков из полупрозрачного стекла, отороченных бахромой непрерывно колыхавшихся мохнатых ног. В объемистых утробах страшилищ клубилась черно-фиолетовая дымка, а из пучка длинных и тоже полупрозрачных отростков по обеим сторонам тела, похожих на клубки червей, ежесекундно вырывался сине-фиолетовый бич. С пронзительным треском долетал он и до тех, потонувших в сумраке, дальних углов залы, куда свет восковых свечей уже не достигал.

Таково было первое впечатление непредвзятого наблюдателя от Четверти сотни и Четырежды десяти, притом что последнее по общепринятым у себя на планете канонам одарено было даже на редкость привлекательной наружностью. Их организмы с точки зрения приспособляемости были чрезвычайно рациональны — обитатели системы Альфа Дракона давно уже преодолели неизбежную силу притяжения, а потому и не нуждались в конечностях. Что же касается бахромы ног, то это был не более как совершенный рецептор колебаний электростатического поля, индуцируемого взмахами сине-фиолетовых бичей. Клубящаяся внутри тела дымка была, как можно догадаться, органом мышления — невыразимо сложным соединением паракристаллической материи, способным включать в цепь информации отдельные молекулы, а следовательно, и неохватный объем кратковременной и долговременной памяти.

Стражник еще разок украдкой глянул из-под руки — Четверть сотни теперь едва не касалось его своим телом — и снова потерял сознание. Черно-фиолетовые стеклянные пауки бесшумно скользили по всем коридорам и залам королевской части Пражского града, строго следя за тем, чтоб электрический заряд не ранил ни единого смешного углеродного двуножку. И без того уже взаимными стараниями дезинтегрировало их сегодня более чем достаточно.

Из выборных пражан смог устоять только глава еврейской общины Шаломон бен Решен — бледный, как стена, к которой он прислонился, остолбенело бормочущий кабалистические заклинания. В зале, возле палаты совета, валялись брошенные свитки долговых обязательств и хранимая пуще глаза печать пражского филиала дома Фуггера… Глазам короля и всех, кто собрался на только что начавшийся военный совет, тоже предстали Четверть сотни и Четырежды десять. Они проплывали мимо, сопровождаемые лишь потрескиванием мелких электрических разрядов. Но на спине у каждого было знамение: папский крест и череп со скрещенными костями, а лапы были, как у василисков, из-под них брызгал яд — и фальцский королевский герб с грохотом развалился надвое. Такой, правда, заранее рассчитанный, но бесспорный и безотказный эффект произвело появление Четверти сотни и Четырежды десяти. Хотя об этой, самой жуткой в своей жизни встрече никто в дальнейшем не обмолвился ни словом. Нельзя было и вообразить себе видение более зловещее, более ясно предрекавшее неминуемую гибель.

Наутро после битвы грустный кортеж — король с семьей, курфюрст Ангальтский, Турн и Гогенлоэ, высший начальствующий состав и ряд муниципальных чиновников — покинул Прагу. Кавалеристы Бетлена Габора отказались следовать к осажденному городу и обратились в бегство по примеру своих земляков. Остатки сословного войска, не глядя на угрозы и посулы Турна-младшего, вытребовав задержанное жалованье, принялись грабить пражан, которых должны были защищать.

Девятого ноября после полудня над Прагой сквозь тучи пробился огромный размытый диск солнца. Великолепную картину осветил он: генерал Биквой и герцог Максимилиан беспрепятственно въехали в покоренную и покорившуюся Прагу и направились к алтарю костела капуцинов на площадь Лорето — служить благодарственную мессу. Судьба чехов была решена.

Ждать всего этого Четверть сотни и Четырежды десять не стали. Продефилировав по Пражскому граду, сразу же снова преобразовались в два пульсирующих силовых поля и таким образом почти полностью скрылись из глаз землян. Но еще до того, как, разрушив пространственно-временной континуум, вибрация отбросила их на неизмеримо далекое расстояние к звезде Альфа Дракона, Четырежды десять заметило:

— А тонко провели мы эту операцию. Собственно, вообще ведь ничего и не произошло…

Четверть сотни обдумывало свою реплику не по-земному краткий промежуток времени:

— Ну, не скажите. Во всяком случае, на ближайшие триста местных оборотов развитие этого уголка планеты изменит свое направление — и довольно круто. А по оценкам здешних двуногих в том, что касается сферы эмоций и метаболизма, — отнюдь не к лучшему.

— И сколько же составят триста оборотов здешней планеты?

— Едва ли одну двухтысячную Большого оборота, — отвечало Четверть сотни. — Ничтожно мало, говорить не о чем. Но жизнь отдельного двуножки длится невероятно короткий срок. За триста местных оборотов смениться может до двенадцати поколений. Так что по их понятиям…

Четырежды десять уже наращивало амплитуду колебаний, транспортирующих во внепространство, и сказало только:

— Главное — интересы Галактики.

Четверть сотни нашло это замечание совершенно излишним. Понятно, в любых обстоятельствах главное — интересы Галактики. Это само собой разумеется.

Прагу накрыла ночь. У городских стен на ледяном ветру горели костры императорского воинства.

У одного из них зябко жался — скорее от нервного напряжения, чем от холода, — молоденький французский офицер. В рассеянии тер давно уже сухое пятно крови у себя на рукаве.

Кровь брызнула из жил его солдата, которому во время штурма пушечным ядром оторвало голову. Обезглавленное тело еще несколько раз шагнуло, затем рухнуло на землю и в последней судороге затихло. Будто часы, будто дурацкие нелепые часы, подумал офицер, глядя на свою ладонь, в которой держал редкостный предмет яйцевидной формы, сделанный из золота, — часы работы знаменитого нюрнбергского мастера Хагена. Двойная крышка у них была смята. Часы спасли молодому офицеру жизнь — не дали войти в тело пуле, пущенной из пистолета. И ведь какое-то время тоже еще шли. Как человек, совсем, как человек. Досадно, думал молодой француз. Какая мысль! Это могло бы совершить переворот во всей науке. Человек и часы. Все отправления, роднящие нас с прочими живыми существами, — питание, рост, желания, чувства, поведение, созревание, размножение и старение — все это суть направленное, механическое, не зависящее от духовности движение и как таковое должно быть изучено. Какие горизонты! Могли бы наконец-то найти путь, как ориентировать свой разум к отысканию научных истин. Путь к методу. Досадно. Досадно, что такая мысль пришла к нему так поздно. Завтра он будет, по всей видимости, мертв — убит солдатами сословного войска или затоптан лошадьми Бетлена Габора. Ведь Белая гора — это же Пиррова победа. Сколько ему еще суждено прожить? Когда откроются ворота Праги, чтобы исторгнуть свежие полки?