Голд, или Не хуже золота - Джозеф Хеллер

… разрушить эту атмосферу особого ужаса, который окружает сегодня проблему применения ядерного оружия.

Этот тупоголовый поц, предлагал лекарство в виде ограниченного применения ядерного оружия. Этот гробба нар[157] с его особой дипломатией и ограниченными ядерными войнами зайер клиг[158]. В Израиле во время его визита прошли демонстрации протеста, а бывший министр обороны Моше Даян[159], выступая по французскому телевидению, был далек от какой-либо доброжелательности, когда говорил об уходе Киссинджера из правительства.

От этого человека всего можно было ожидать, а завершил он свою карьеру, обменяв безопасность Израиля на милости нефтяных компаний. Киссинджер уходит, и это огромное облегчение для народа Израиля.

В злокачественном воображении, каковое и было свойственно Голду, понятие нефть тут же вызывало фигуру Рокфеллера с его влиянием и деньгами, которые, как мухи, липли к этому обильно смазанному шнорреру[160], отчего его глаза, щеки и губы становились все более толстыми и сальными. Голда снова затрясло, едва он вспомнил об инфантильном безумии и абсурдных интеллектуальных претензиях этого шумливого балабусса[161]. Оголтелый милитаризм этого брюхатого тромбеника[162] был скорее немецким, чем еврейским, и по крайней мере один журналист как-то мимоходом заметил, что Киссинджер с его германофилией с удовольствием стал бы гармонику называть германикой. Была какая-то отвратительная жестокость в приписываемом ему замечании о рождественских ковровых бомбардировках Северного Вьетнама; эта военная акция, беспрецедентная в новейшей истории по своей безжалостности, либо одобрялась, либо осуждалась этим суетливым бандитом, в зависимости от того, кого он хотел надуть:

Мы их бомбили, чтобы дать нам возможность принять их условия.

Голд, хоть убей, не мог припомнить примера такого же ухарского и веселого презрения к жертвам массовых бомбардировок; со времен Адольфа Гитлера, Генриха Гиммлера, Йозефа Геббельса, Германна Геринга, Хьялмара Шахта и Иоахима фон Риббентропа ни один еврей и ни один христианин не позволял себе подобного.

Мысли Голда были так заняты его мемуарами Киссинджера, что на путешествие от Ральфа до дома, показалось ему, ушли считанные минуты, и он в лучах заходящего солнца того же дня, обложившись своими папками, с усердием принялся за работу. Белл принесла на подносе его обед за секунду до того, как он собирался крикнуть, чтобы она принесла ему обед. Мясо в горшочке было сочным. Кофе был горячим и крепким. Голд, жадно поглощая пищу и молчаливо торжествуя, отметил про себя, что эта клоц[163] Киссинджер, когда ему в Зальцбурге задали вопрос о клятвопреступлении, бурчал[164] и плакал горючими слезами, как какой-нибудь неббиш[165], а немного позднее в Вашингтоне, когда оказалось, что эти подозрения имеют под собой веские основания, сиял, как умный шайгец[166]. Голд ерзал от нетерпения, испытывая желание поскорее приступить к пространному и убедительному доказательству того, что предмет его исследований, Киссинджер, если выйти за узкие рамки собственно культурной антропологии и отказаться от узколобого фанатизма, является евреем не больше, чем, скажем, вершина вершин в чреде патронов Киссинджера, Нельсон Рокфеллер, неизменно приходивший на помощь своему подопечному в переломные моменты его карьеры. Первым в этом ряду стоял динамичный и эксцентричный добровольный изгнанник из Германии Фриц Крамер, который был очарован дельным письмом, адресованным ему молодым Киссинджером, служившим тогда, во время Второй мировой войны, в Луизиане всего лишь рядовым пехотинцем; согласно почерпнутым из семейных источников сведениям биографов, Марвина и Бернарда Калбов, «Генри» был «ужасно недоволен» этим званием и военной специальностью, а по его собственным словам, испытывал к себе «острую жалость». Голд надеялся, что сможет использовать это письмо в своей книге как пример одного из первых достижений Киссинджера на поприще писательства. Голд не исключал, что этот честолюбец, имевший сквернейшую из репутаций, человек, который так много врал по самым разным поводам всему миру, наплел Нельсону Рокфеллеру и другим, что он — еврей, просто ради того, чтобы произвести благоприятное впечатление.

Он врал о мире и врал о войне, он врал в Париже накануне президентских выборов, когда заявлял, что «мир уже близок», и врал снова, уже после выборов, обвиняя Северный Вьетнам в вероломстве, когда весь его шахер-махер закончился мекуле[167].

ОБВИНЕНИЯ КИССИНДЖЕРА ЛОЖНЫ, ЗАЯВЛЯЕТ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ХАНОЯ В ПАРИЖЕ

Ханой был прав, а Киссинджер — нет.

Вопрос: На какие уступки пошли Соединенные Штаты ради заключения этого соглашения?

Ответ: На какие уступки пошли Соединенные Штаты? Соединенные Штаты пошли на уступки, обозначенные в соглашении. Никаких секретных дополнений к соглашению не существует.

Секретные дополнения к соглашению существовали. (Евреи, если верить их репутации, совершали куда более выгодные сделки.) Одинокий ковбой снова ба-кокт[168], а вот его союзники в Южном Вьетнаме отказались принимать эту цедрейдт мишмош[169], это перемирие, которое он напачкал. Ну, так что, Мойше Капойер[170], значит, Северный Вьетнам все же бомбили, чтобы умиротворить Южный и умаслить ущемленного в своих чувствах мискейта[171] и его умгликов[172], а вовсе не для того, как лживо утверждал Киссинджер, чтобы вынудить северян пойти на уступки. Подтверждение этого нашлось в Нью-Йорк Таймс у Энтони Льюиса, который черпал информацию о Киссинджере из такого надежного источника, как сам Киссинджер:

Как нам теперь известно, настоящая цель ковровых рождественских бомбардировок состояла в том, чтобы убедить Южный Вьетнам принять перемирие. Генерал Александер Хейг, тогдашний помощник мистера Киссинджера, летал в Сайгон и пообещал там показать, что Соединенные Штаты готовы, по изящному выражению генерала Хейга, «брутализировать» Север.

Ай-ай-ай — еще один метсе[173], а тут еще этот генерал Александер Хейг с его мозгами голема, ганца кнокер[174] под Никсоном и Киссинджером, чья гойише коп[175] увидела какие-то «зловещие силы» за стертыми восемнадцатью с половиной минутами на пленках, проходивших по Уотергейтскому делу. Киссинджер платил своим благотворителям черной неблагодарностью («Киссинджер поливает грязью практически всех, кого знает, включая и президентов»), а когда его прижимали к стенке, мог фонфе[176], как гониф[177].

Так, когда Белый Дом считал его искренним сторонником ковровых рождественских бомбардировок Северного Вьетнама, он создавал у журналистов и законодателей впечатление — кивками и гримасами, всевозможными антиниксоновскими намеками и настойчивыми разговорами о человеческих жертвах, последовавших за этим решением, — что он против бомбардировок возражает.

Выкручиваться и выворачиваться он умел, как червяк или змея; когда дело касалось вопросов, возбуждавших самые жгучие споры, этот вонц был ништ ахейн, ништ ахер. Хохем хут гезугт:[178]

Я всегда рассматривал вовлечение США в события в Индокитае как катастрофу.

И эр хут гезугт:[179]

Нет, я никогда не был против войны во Вьетнаме.

Когда его биограф Калб напрямую спросил об осторожных намеках — по обыкновению Киссинджера, распространявшихся им самим, — на то, что он не согласен с никсоновской политикой бомбардировок, он признался:

Я выступал за бомбардировки Вьетнама. Для меня это было мучительно…

Ах, уж этот шлемьел[180]! Для него это, видите ли, было мучительно, ах, уж этот Хайм Янкель[181]. Он никогда не чувствовал себя в своей тарелке в Конгрессе и, как говорили, предпочитал диктаторский режим без каких-либо ограничивающих его парламентских органов:

«Я пытался ему объяснить, — сказал республиканец Джон Брейдсмен, заместитель лидера большинства, — что международная политика должна согласовываться с законом, но мне кажется, я не был понят».

Голд, как ни напрягал память, не мог припомнить ни одного другого еврея, страдавшего такой же непонятливостью. Голд с удивлением взирал на крайне странное несоответствие между возмутительной аурой славы и умудренности, которая окружала этого эгоистичного бехайма[182], и очевидностью дипломатических провалов и цореса[183], которые тот оставил после себя. Хваленые интеллект и блистательные способности Киссинджера казались Голду не менее сомнительным и проблематичным, чем никсоновская хватка и высокий «Ай-Кью»[184] Спиро Агню: никаких видимых признаков этого в природе не существовало. Фарзаеништ[185] для своих недоброжелателей, он представлял собой бесконечное мекайе[186] для биографа, вроде Голда. Каждый монтик и донерштик[187] этот проворный простачок снова и снова появлялся в газетах с какой-нибудь новой мишегос[188], как шмегегге[189] из Хелма[190]. В понедельник в нью-йоркской Пост была помещена фотография Киссинджера в орденской ленте и со звездной формы Большим Крестом — Орденом за заслуги первого класса, одной из «высших наград ФРГ»; ну и видок у него был, у этого самодовольного шлемазела[191]. А во вторник Голд прочел следующее: