Голд, или Не хуже золота - Джозеф Хеллер

— А если эта политика провалится?

— Провалится так провалится. Идеальных людей не бывает.

— И все же, если она провалится?

— Ну и ничего страшного, — сказал Ральф. — Это случалось и раньше. Но ничего страшного не происходило.

— Ничего страшного?

— Мы ведь по-прежнему живы, верно? — сказал Ральф.

Вежливое безразличие, сквозившее в ответе, произвело на Голда неприятное впечатление и впервые пробудило в нем слабый внутренний протест и желание выйти из игры.

— Ральф, — начал он после минутного раздумья, — в этом есть некоторый цинизм и эгоизм, а я не уверен, что смогу жить с этим.

— Я знаю это чувство совестливости, — ответил Ральф с веселым видом превосходства, — и уверяю тебя, от него не останется и следа, как только ты проработаешь здесь одну-две минуты. — Голд вздохнул свободнее. — Не обманывай себя мыслью о том, что можешь что-нибудь здесь ухудшить. Когда твой приятель Генри Киссинджер…

— Никакой он мне не приятель, Ральф.

— Меня это радует, Брюс, потому что я собирался сказать, что когда этот нахальный поганец впервые появился здесь, он пообещал своим друзьям, что война закончится через полгода, но когда пять лет спустя страна отобрала у него эту игрушку и не позволила ему заполучить новую — в Африке, — он дулся, как капризный ребенок! Брюс, пожалуйста, стань государственным секретарем. Если ты откажешься, нам, может быть, придется отдать эту работу кому-нибудь другому, исповедующему твою религию…

— Я не исповедую никакой религии, Ральф.

— Тогда кому-нибудь другому твоей веры, кто…

— У меня нет веры.

— Какому-нибудь еврею, который может оказаться точно таким, как он.

Для Голда это был самый веский аргумент. Он выразил свое согласие торжественным молчанием, не требовавшим никаких слов. Ральф испытал огромное облегчение, когда Голд с достоинством пожал ему руку.

— Теперь посмотрим, сможем ли мы добыть для тебя это место.

Голд ошарашено уставился на него.

— Ральф, ты же обещал, ты мне гарантировал.

— Но я не говорил, что уверен.

Вообще-то ты говорил, — сказал Голд с упреком, надеясь, что Ральф услышит обиженные нотки в его голосе. — Ты сказал, что уверен, что сможешь обеспечить мое назначение на должность государственного секретаря.

— Если только у меня получится, Брюс… Я всегда добавляю эти слова, чтобы не вводить людей в заблуждение. В твоем случае я без колебаний сказал, что дело верное, конечно, если только все не обернется иначе. Но я просто не представляю себе, как ты сможешь не получить это место после женитьбы на Андреа Коновер и прохождения медицинского обследования, если только ты не сможешь, но для этого нужно очень постараться, хотя, может быть, и не очень.

— Ральф, — сказал Голд, у которого ум начал заходить за разум, — но я еще даже не развелся.

В обратившемся к нему укоризненном взгляде Ральфа было что-то такое, что заставило Голда покраснеть до корней волос.

— Я думал, ты уже решил этот вопрос.

— На следующей неделе я встречаюсь с адвокатом.

— А обследование?

— В тот же день попозже, — сказал Голд. — Белл даже не подозревает, что у меня и мысли такие могут быть.

— Это оптимальный вариант, — одобрительно сказал Ральф. — Но, может быть, она и заподозрит что-то, когда ты женишься на Андреа?

— Она, кажется, даже не понимает, что я практически съехал, — в замешательстве сказал Голд, испытывая чувство вины за то, что никуда не съезжал. — Ральф, я должен быстро получить это назначение до того, как я что-нибудь предприму. Андреа влюблена в меня, но она за меня не выйдет, пока я не займу какой-нибудь важный пост в правительстве.

— Я не уверен, что ты сможешь быстро получить это назначение, Брюс, пока она не выйдет за тебя, — откровенно ответил Ральф. — Связи Коновера играют ключевую роль.

Если связи Коновера играли ключевую роль, то у Голда не было выбора.

— Наверно, мне придется вывезти все мои рубашки и нижнее белье и открыть Белл глаза на все, да? — Он и Ральф в молчании разглядывали друг друга. — Знаешь, в некотором роде мне не хочется так с ней поступать.

— Разве все мы не чувствуем то же самое? — со вздохом пропел Ральф. — Но прежде всего интересы твоей страны. Если хочешь, Брюс, вице-президент слетает к тебе на Манхэттен и объяснит Белл потребности настоящего момента. Или временный председатель сената, или даже лидер меньшинства или большинства. Кого захочешь, Брюс. Ты только скажи.

Тихо и с каким-то вялым упорством Голд ответил:

— Я должен сделать это сам.

— Это благородно, Брюс, — простодушно сказал Ральф и поднялся со стула на свои длинные ноги. — И ты никогда не пожалеешь об этом. Слушай, ведь ты можешь стать первым в истории страны государственным секретарем-евреем. Ты можешь даже стать гордостью своего народа.

— Киссинджер был евреем, — угрюмо возразил Голд, опустив одно плечо, чтобы эта показавшаяся ему оскорбительной концовка просвистела мимо, как пущенный из катапульты камень. — Или по крайней мере говорил, что он еврей.

— Тогда, может быть, ты станешь самым молодым государственным секретарем-евреем. Не сомневаюсь, твоя семья будет горда этим.

Голд скорчил гримасу.

— Киссинджер был молод, — сварливо пробормотал он, и в голосе его зазвучали агрессивные нотки. — Но может быть он и здесь соврал.

— Что ты имеешь в виду?

Если Голду приходила в голову удачная мысль, он это чувствовал и ни с кем не хотел делиться.

«Никакой он не еврей! — вопил, как буйный диббук[145], выживший из ума старый отец Голда, безжалостно тыча скрюченным пальцем в экран телевизора, на котором дородный, комичный Киссинджер с самодовольной улыбкой на лице спускался по трапу самолета после очередной серии коварных маневров с целью возложить на Израиль вину за срыв ближневосточных переговоров, которые сам он по недостатку умения никак не мог довести до конца. („Киссинджер, — писала в Таймс Мэгазин журналистка Лесли Гелб, — договорился с израильтянами ни на кого не возлагать вину за срыв своего последнего раунда челночной дипломатии. Но, вернувшись домой и едва сойдя с трапа самолета, он тут же принялся обвинять израильтян“.) — Ни один еврей никогда не был ковбоем! Их хаб им ин дрерд[146]».

Тезис о том, что Киссинджер не еврей, Голд был готов развить в своей книге «мемуаров» Киссинджера, которая, как он был уверен, вызовет интерес и которая, как он надеялся, принесет ему хотя бы малую долю того парноссе[147], что Киссинджер делал на собственных мемуарах и при всяком другом удобном случае; предоставляемые его постом, случаи эти сыпались на него золотым дождем. В теории Голда истине отводилась второстепенная роль; бунтарское чувство говорило ему, что в своих мемуарах Киссинджера он имеет не меньшее право на фальсификацию, необъективность и искажения, чем Киссинджер в собственных мемуарах Киссинджера и чем Киссинджер в своей карьере общественного деятеля. По консервативному мнению Голда, о Киссинджере в истории не будут вспоминать, как о Бисмарке[148], Меттернихе[149] и Каслри[150]; он оставит по себе память как одиозный шломп[151], который с удовольствием развязывал войны и вовсе не был полон того легендарного сочувствия к слабым и страждущим, которым обычно славятся евреи. Шайна ид[152]никогда не опустился бы на колени, чтобы вместе с этим шмендриком[153] Никсоном молиться на ковре Яхве, а хаймиша ментш[154] не стал бы с такой жестокостью действовать против свободного народа Чили:

Не понимаю, почему мы должны стоять в стороне и смотреть, как та или иная страна идет к коммунизму из-за безответственности ее народа.

И откуда у этого болтливого пишера[155] столько коцпы[156]? А потом заговор с целью свержения этой невинной демократии; Генри проявил при этом такое трусливое лицемерие, что его еще будут за это обходить стороной, как выгребную яму. Давая показания под присягой, он скрыл правду о своем участии и своей осведомленности. Голд носом чуял вонючий душок чванливого фашизма в подобном высокомерии, не очень-то вязавшемся с этой упитанной, буржуазной личностью, которой отнюдь не льстило такое поведение и которая ничуть не соответствовала даже самым нелицеприятным и зловредным историческим изображениям типичного еврея. Голда до сих пор тошнило от холодной терминологии опубликованной в 1957 году книги Киссинджера, в которой тот смело рассуждал о «парализующем страхе перед оружием» и преждевременно призывал к беспрецедентному виду дипломатии: