ЧЕРНОВОЙ ВАРИАНТ - АБ МИШЕ

Стакан прошел по кругу, опустошенная бутылка звякнула о камень, улыбка кудрявого обогатилась сверканием еще нескольких зубов, а в кряжистом поглощенная теплота вызвала прилив изобретательной энергии. Он завел остальных за камень с подветренной стороны, велел молодому снова прикрыть их плащом, в образовавшейся укромности зажег свечу и распустил стеарин в большой бетонной чаше, которую загодя сорвал из углубления в камне. Оставалось пропитать свечным жиром ленту, аккуратно протянув ее в горячей жидкости, и остатками стеарина смочить венок - теперь, наконец, все было готово к торжеству человека над природой, лишь досадную заминку вызвал Пейчара, чья несуразная длинная тень легла на холм как раз в тот момент, когда улыбчивый поднес к венку свечу и задымил стеарин и бойко заверещала хвоя и закрутилась в огне красная лента, корежась золотом букв и шитья, пузырясь стеарином, пыхтя жирным пламенем... Двое отпрянули от ярых вспышек и смоляной вони, а пожилой крепыш, ловко уберегаясь, перевалил венок на другую сторону камня, к надписи, под ветер - уже не погубитель огня, а помощник ему, - и пламя развернулось широко и вольно, охватывая венок и всю поверхность камня, так что при желании легко было представить этот огонь очищающим, освобождающим землю от тягот иудейского шрифта, еврейского духа...

Тут во всплесках пламени перед энтузиастами и явился нескладный Лесь Пейчара, чтобы из лохматой тьмы бородатого бровастого лица сверкнуть узкими черными глазами и негромко укорить: - Панове, зачем вы так? Это несправедливо...

Они немного удивились, потом засмеялись, и самый веселый, усатый кудряш, без видимого усилия, умело ударил Пейчару ногой в живот. Пейчара согнулся от боли. Повторный удар сбросил его с холма вниз, к кустам.

Он лежал, скорчившись, на сырой земле. Прелый запах почвы перебивался гарью хвои и жира. Ветку куста возле глаз облизывали отсветы оттуда, сверху, где вместе с огнем разгоралось веселье. Лесь Пейчара слушал пьяный захлеб голосов и треск сгорающего венка и подтягивал колени к животу, усмиряя боль.

- Эй, жид! - крикнули наверху. - Навоевался? Или добавить?

В животе унималось, но заныл левый глаз. Он потянул руку к голове - скула оказалась мокрой и не давала притронуться: похоже, ударили чем-то твердым... Он попробовал встать, попал рукой в лужу: не упереться толком - скользко!.. Кое-как повернулся, всполз на четвереньки, и тут ощутил под ладонью холодную гладкую округлость. Железный прут, такой удобный, ладный, к руке заранее пригнанный...

Наверху брякнуло стекло, и чистый красивый молодой голос сказал: - Недобитки жидовские... Мало им Гитлер...

Лесь потянул из земли мокрый прут. Ему казалось, что простое это движение имело одну цель: обрести подпорку для ходьбы, - но внутри него встрепенулся ему самому неведомый прадед его, запорожский казак Непейчара, тот, кто живьем ободрал еврея-корчмаря в черниговской степи, кто два года гремел в неволе турецкой цепью, кто неверную жену свою принародно повесил в обнимку с любовником, тот, кто первым бросался на штурм польских городов и на трепетные тела плененных паненок, кто погиб в огненной пытке, кровью харкнув в лицо ненавистному ляху, - тот сивоусый Непейчара вдруг взъярился на полночной варшавской улице и швырнул правнука наверх, по скользкому склону, с железным прутом над головой и звериным воплем - таким откровенным приглашением к смерти, что когда он взлетел к камню и опомнился, там уже никого не было: валялась разбитая водочная посуда, огонь долизывал напитанную стеарином ленту, тлел обгоревший венок и влажная ночь торопливо ужимала пламя в опадающие вспышки, потом - в искры, в угли, дым, золу...

Пейчара жил недалеко отсюда, в пяти кварталах, и добраться до постели он смог довольно быстро. Наутро, не столько отоспавшись, сколько отлежавшись после ночной стычки, он снова оказался на Милой - пришлось по делу мимо идти. Вообще-то, по делу он мог пройти и соседней улицей Ниской, но захотелось взглянуть на место своего крохотного боя. Как он и ожидал, ничего сногсшибательного: затоптанные в невысохшую грязь кровавые пятна гвоздик, брызги бутылочных стекол и граненый стакан и пополам разваленная поминальная чаша, обгоревший венок и лента - сгорела почти вся, но уцелел, обуглившись по краю, конец ее, плотная золотая тесьма и бахрома, на которой свернулись и застыли шариками капли стеарина.

Пейчара разглядывал следы вчерашнего - маленький праздник злобы. Разве дело в евреях? - в который раз думал Пейчара. “Антисемитизм - не еврейская проблема...”. Еврей – самый удобный, конечно, объект ненависти, но его при нужде можно заменить негром, цыганом, соседом, сослуживцем... Чем не евреи шестьдесят восемь украинских крестьян, задохнувшихся в наглухо забитой немцами маленькой избе села Емельчин? А двенадцатилетний русский мальчик из-под Ленинграда, подвешенный оккупантами за волосы? А четыреста закопанных живьем в Освенциме югославов, греков, французов и бельгийцев? Последняя война не скупилась на впечатляющие примеры. Гаулейтер Карл Франк говорил просто и прямо, истый солдат; “Поляков и украинцев и все то, что околачивается вокруг, можно превратить в фарш”. Все то, что околачивается вокруг. Вот вам и частная еврейская проблема.

...Внизу, возле ограды собралось несколько человек, как видно, из окрестных домов, отдыхали - погода наконец-то угомонилась, апрель заполнился солнцем, отогревается земля... В ласковом безветрии покойно сквозили струйки сигаретного дыма, негромко перекликались голоса, сыпался смех девушки с короткими капризными волосами, парень в синей куртке, чуть улыбаясь, обнимал ее - непринужденность, нежность, ясная песня весны в сиреневом утре... Крутилась возле их ног небольшая черная собака - ухоженная гладкая шерсть лоснилась на солнце, подыгрывала блеском общему веселью.

А над ними, на вершине холма Лесь Пейчара стоял перед камнем и что-то в его позе привлекало их внимание: поднимали головы, но - ненадолго, тут же и возвращались в свою беззаботность. Только девушку заинтриговало: что там могло занимать этого долговязого типа с седыми космами из-под черной шапочки, в обшарпанном плаще? Воспитанная варшавская девочка, она деликатно отводила глаза, возвращалась в поток слов синекурточного приятеля, но когда на холме стало пусто, она спросила парня: - Яцек, а что там наверху?

-Где?

- Вот здесь, на пригорке...

- Камень, там что-то про войну... Геройские подвиги предков... Что-нибудь такое...

- Яцек, как же ты не знаешь? Столько лет здесь живешь, мимо ходишь...

-А ты?..

Оба рассмеялись, но потом слабое любопытство подтолкнуло их подняться к камню, и когда Лесь Пейчара, уже уходя по мощеной дорожке между кустами, обернулся, он увидел перед камнем на холме девушку с короткой стрижкой и парня в синей куртке, положившего руку ей на плечо. Они стояли перед надписью, читали. У ног их суетилась черная собачка с бодро взвинченным хвостом. Собака взволнованно обнюхала камень, по-

вернулась и подняла заднюю лапу. Тугая, золотистая на солнце струя мочи ударила в угол камня, в то как раз место, где раньше стояла поминальная чаша.

Лесь Пейчара глядел на писающую собачку и чувствовал, что ему пятьдесят, что жизнь - дело утомительное, что ясное небо полно холода и весна все еще не весна. И все-таки...

И все-таки...

...и все-таки многодневный дождь утих, небо посветлело, и в разрывах туч проглядывало садящееся солнце, чей закат не мог состояться, поскольку на севере России июль - время белых ночей. Исходили паром озера и лес, в белых клубах ворочалась чаща. Сырой воздух к ночи холодел; облегченный от влаги, он тянул кверху туман от озер, и вскоре светлым дымом заволокло впадины между холмами и всю дальнюю даль: словно облака пали на окрестность, не стало видно земли, лугов, реки и озер, только местами из белесой мглы вставали темные контуры стогов и перелесков, как бы парящие в небе, и деревья, поднявшиеся из бело-сизого тумана в сизо-белую высь, между небом и невидимой землей, зыбкостью очертаний словно обозначали мир по ту сторону человеческого разумения. Фантастика ночи усугублялась беззвучием, даже редкие вскрики птиц исчезли, остались в ушедшем дождливом дне. Святая Мария, Божья Матерь, Избавительница от всякой беды всех, осенила мир спасительным своим Покровом, и воцарилась тишь, и вышним покоем опахнуло усталую от ненастья землю.

...и вошла женщина в храм, чудом уберегшийся от пагубы столетий и случайностей, чтобы сейчас вовлечь ее в полет фресок: перед нею многолюдие вселенских соборов, ниже мраморный глянец белого пояса с кружевами орнамента, выше голубизна и охра евангелических сцен и фигуры святых, грешников, царей, пророков - взгляд женщины, ее душа, мысли ее несутся в ласкающих волнах красок по столбам и стенам, через “О тебе радуется”, через четыре сцены Благовещения, мимо волхвов на игривых лошадках, танцующих под аккомпанемент серебристых горок, мимо пронзительно созвучных, в лад их судьбам, Марии и Елизаветы, и в подпружья арок, вслед цветным силуэтам изогнутых, и к Спасу в куполе придела, и наконец – к центральной апсиде. Сюда наплывает из оконного проема ясность дня или белой северной ночи, сюда из храмовых высот бросают белый отсвет медальоны со святыми, здесь по стенам кружит вереница белых фигур, огромность которых разряжена бесплотностью; они уводят женщину в белое царство непорочности, увенчанное лазурью купола, где в золоте святости являет себя Совершенство -