Сон-трава. Истории, которые оживают - Воздвиженская Елена

– Они живут там? В картине? – спросил я.

– Нет, что вы, – улыбнулась Анна моему вопросу и посмотрела на меня, как на несмышлёного ребёнка, – Они ведь умерли.

– Так, – подумал я про себя, – То есть она всё-же не исключает того, что их нет в живых. Это уже хорошо.

– Анна, – продолжил я вслух, – А часто они приходят?

– Мне хотелось бы чаще, каждый день, но это невозможно. Они приходят на полной луне. Но если ночь пасмурная и луны не видно, они не появляются.

– Понятно, – снова подумал я, – Обычное явление, приступы связаны с фазой луны, а в частности с полнолунием.

– В прошлый раз Борис сказал, что нам осталось недолго ждать встречи. Я все эти годы умоляю забрать меня туда, к ним, но они лишь улыбаются и уходят. В тот лес, видите?

Я кивнул.

– Но в этот раз он сказал, что мы скоро будем вместе, и теперь у меня появилась надежда. Борис сказал, что нужно подождать три луны. Одна уже прошла. Значит ещё две.

Анна замолчала и как я не старался разговорить её, в тот день она не проронила более ни слова.

***

В ту ночь выпало моё дежурство. Вечером я совершил обход вместе с дежурным врачом больницы и вернулся в своё отделение. Медсёстры выполнили назначения и ушли на пост. Наступила ночь. Я сидел в ординаторской, ожидая вызова от дежурных медсестёр в случае чего, и тут мне в голову пришла идея навестить свою подопечную. Я прошёл по коридору, палата Анны была последней в веренице дверей, тесная, крохотная комнатушка, где помещалась лишь кровать, стол и небольшая тумбочка в углу. Это был весь её мир.

Анна сидела как обычно на стуле.

– Она вообще спит когда-нибудь? – подумал я, а вслух же произнёс, – Здравствуйте, Анна! Я сегодня дежурю и вот решил зайти, навестить вас. Как ваши дела?

– Тс-с-с, – прошептала Анна, поднеся палец к губам, – Борис с Матвеюшкой тут.

Я замер, по коже пробежали мурашки от её слов, всё-так я был ещё не опытный врач, которого уже ничем не удивишь, а всего лишь студент четвёртого курса. Признаюсь, мне даже стало жутко, настолько убедительны были её слова.

Палату заливал яркий лунный свет. Предметы отбрасывали длинные тени. Картина на стене была видна, словно днём, мельчайшие детали можно было разобрать без труда.

– Полнолуние, – дошло до меня, – Точно, сегодня же полнолуние!

Я подошёл ближе к Анне, желая сказать ей, что, мол, вот, видите, тут никого нет, только мы с вами. И тут я увидел его.

На качелях, свисающих с дерева, сидел мальчик. Я остановился поражённый. Могу поклясться, что ещё сегодня днём никакого мальчика на картине не было. Что за… Может быть Анна сама нарисовала его? Но чем? В палате нет ничего, кроме полотенца, перекинутого через спинку кровати. Я подошёл вплотную к картине. Анна что-то бормотала, глаза её сияли, она не замечала ничего вокруг.

Я уставился на картину и тут увидел ещё один силуэт. Он стоял на тропинке, ведущей к дереву. Это был силуэт молодого мужчины. Мне казалось, что я схожу с ума. Это было невероятным. Но я совершенно отчётливо видел двоих людей на картине, которую изучил до мелочей за то время, что провёл в этой палате рядом с Анной.

Я достал телефон и сфотографировал картину, а после вышел из палаты. Ничего другого мне просто не пришло на ум. Дойдя до ординаторской, я достал телефон и внимательно посмотрел на фото. На картине никого не было!

Я постоял в полной прострации у двери ординаторской, а после развернулся и быстрыми шагами пошёл обратно. Когда я вошёл в палату, там было темно, видимо луна спряталась за тучи, либо завернула за угол здания, оно было расположено буквой «П». Анна мирно спала в своей постели. Я подошёл к картине и посветил на неё фонариком. Качели и тропинка были пусты.

***

Через день я снова пришёл к Анне и нашёл её в обычном состоянии – перед картиной. Я присел рядом.

– Ещё одна луна осталась, – внезапно произнесла Анна.

– Что? – не понял я.

– Вчера была вторая луна, – пояснила она, не спуская глаз с картины.

Мы посидели так ещё пол часа, но Анна не произнесла более ни слова.

Вскоре наша практика подошла к концу. Мы сдали работы главному врачу, он подписал наши дневники и выслушал отчёт по проделанной работе и истории ведения пациентов. Естественно, про то, что я видел в ту ночь, я умолчал, иначе и сам мог бы оказаться в том же отделении.

***

Прошёл месяц. Наша параллель отправилась на практику в ту же самую психиатрическую больницу, и однажды я спросил у Артёма из 408 группы, с которым был знаком, как поживает пациентка из последней палаты.

– Анна что ли? Не помню фамилию, – наморщил он лоб.

– Да-да, Анна. Она ещё всё время смотрит на картину. Я вёл её историю болезни.

– Так она же умерла.

– Как умерла?

– Да, это было в первые же дни нашей практики. Она умерла ночью. Нашли её уже утром, она лежала у стены, прямо под картиной, с таким блаженным лицом, даже улыбалась, представляешь? Когда же именно это случилось, погоди?… Ах да, в ту ночь как раз было полнолуние!

– Третья луна, – произнёс я.

– Что? – не понял Артём.

– Да так, я о своём, – ответил я, и пошёл прочь.

Последний хозяин

Ну вот и всё. Остался Василий один. Лукинична-то, хозяйка его, ушла туда, откуда не возвращаются. Там, значит, поджидать его станет. Ну а ему пока надобно здесь побыть, за домишком присмотреть, Лукинична во всём порядок любила. Да и что там за домишком! Вся деревня тепереча на нём.

Когда ещё был Василий маленьким котёнком, на тонких, шатающихся лапках, была эта деревня знатная. Народу в ней много жило. И Емекеевы, и Гостинцевы, и Мешалкины, да всех не перечислить. Ребятишек полно было, на улице всегда шум и гам, весёлая возня. Да и к Лукиничне внуки городские понаедут на каникулы, вот радость баушке! И Василию удовольствие, мяска кинут, молочка нальют, за ушком почешут, потискают.

Зимой сугробы, бывало, наметало по самую крышу, а ребятишкам всё нипочём. Катаются с горки на санках, хохочут, снежных баб лепят, крепости строят, все в снегу, одни щёки красные торчат из-под шапки ушанки. Весной опять же забава – ручьи потекли, зажурчали, заводь строить пора, кораблики пускать. Штаны мокрые, матери бранятся… Летом да осенью и вовсе благодать, много развлечений у детворы. Да…

А Лукинична его добрая хозяйка была, привольно Василию жилось у неё. Пока маленьким был, так Лукинична далёко его не отпускала, выйдут вместе во двор, она сядет на крылечко, а его на травку пустит. Мурава на дворе росла густая да пышная, изумрудная прям. Топает Василий туда-сюда, набегается, устанет, да к Лукиничне на колени заберётся, уснёт.

Как подрос Василий, так уж и сам начал хозяйничать, выйдет из избы, прыгнет на забор и поглядывает свысока на прохожих. Вон Егорыч за хлебом потопал в сельпо, вон тётка Луша с тёткой Зиной языками сцепились у палисада, обсуждают что-то, вон Наташка-егоза по ягоды побежала, размахивая плетёной корзинкой, вон Саныч лошадку запряг, поехал куда-то на телеге.

Как окреп да возмужал Василий, так стал уже и соседских котов пошугивать. Чтоб знали, значит, что тут его, Василия, территория. Рыжего Барсика гонял, чёрного Тимошку рвал так, что клочья летели. Ну и самому доставалось, конечно, а как без этого. Вон уши-то драные так и остались с той поры, на память о друзьях-товарищах, о боях-пожарищах…

Эх, а как вечером выйдет дед Михей на завалинку, да как растянет свою гармонь, и запоёт она и заплачет. Народ потихоньку подтянется, кружком сядут. Мужики закурят, бабы задумаются, теребя уголки цветастых головных платков. Дед Михей в войну воевал. И много с их деревни на ту войну ушло, да не все вернулись. Играет гармонь, за сердце берёт, без слов говорит, бабы всплакнут порой, вспоминая былое.