За чужую свободу - Федор Зарин-Несвицкий

– А сегодня? – слабым голосом спросил Левон.

– А сегодня пятнадцатое сентября, – ответила Мария. – Но теперь довольно. Выпейте молока и постарайтесь заснуть.

Она встала.

– Благодарю, я русский офицер, и моя фамилия Бахтеев, – тихо сказал Левон, закрывая глаза.

С этого дня его выздоровление пошло быстрым ходом. Рана в плечо заживала. Главная опасность была вызвана страшным ударом по голове. Голова не была разрублена. Удар был нанесен, должно быть, банником. Можно было ожидать воспаления мозга, но теперь опасность миновала.

– Уж как мы боялись, – рассказывала Мария, – чтобы к нам не заглянули баварцы или виртембержцы. Французы – те ничего. Но эти едва ли пощадили бы вас, а вместе с вами и нас за укрывательство. А вы как нарочно все время бредили по – русски, господин Бахтеев.

– Я бредил? – спросил Левон, – о чем же?

– Мы не понимаем по – русски, – покраснев, ответила Мария.

– Но я же называл кого‑нибудь? – допытывался Левон

– Вы часто повторяли одно женское имя, – тихо и смущенно ответила Мария, – но я не помню его, – торопливо добавила она.

Старый Циммер относился к Левону, как к родному. Своим обликом, разговорами, энтузиазмом он очень напоминал Левону Готлиба Гардера. Мария оказалась развитой молодой девушкой. Она хорошо пела, и Левон с удовольствием слушал ее. После перенесенных страданий, и нравственных и физических, в его душу снизошло какое‑то успокоение, какая‑то кроткая и умиляющая примиренность с жизнью и с людьми. С тоской и любовью, но без тени озлобления, думал он об Ирине и обвинял себя. Зачем он уступил чувству ревнивой ненависти и уехал сразу, с презрением к ней? Не лучше ли было прийти к ней, остановить ее, если не поздно, а если поздно, пожалеть и поддержать ее, слабую, одинокую? А, быть может, это все не то, что заподозрил он?.. И разве можно было произносить приговор, не зная, есть ли вина? Что теперь там? Его, конечно, уже оплакивают как мертвого. Какой удар для дяди! Для его друзей, если они еще живы… И чувство жалости к ним и к себе наполняло его душу…

Он не знал, чем отблагодарить Циммера и его дочь за свое спасение. По счастью, на нем уцелел пояс с деньгами. Но едва он заикнулся о деньгах, как старик обиженно замахал руками.

Эти дни, проведенные в тихом домике Циммера, были отрадой для его усталого сердца. Старик передавал ему все новости. Он рассказал, что русские одержали большую победу под Кульмом, что Ней был разбит под Денневицем, а Удино при Гросс – Беерене и что дела французов плохи. Что Наполеон стягивает свои войска к Лейпцигу и что туда же идут массы союзных войск.

В одно утро, когда Левон чувствовал себя крепче, он решительно объявил, что идет к своим. Несмотря на все возражения, он стоял на своем. Уступая ему, Циммер приобрел для него простую одежду, и Левон отправился в Дрезден, провожаемый благословениями старого учителя и его дочери.

Но он плохо рассчитал свои силы и свалился у дома Копфа, который и подобрал его, приютил на несколько дней и теперь вел тайными тропинками к Фрейбергу…

XII

Поставив ногу на бархатный стул и наклонившись над столом, Наполеон рассматривал лежавшую перед ним карту окрестностей Лейпцига.

Комната имела богатый и даже роскошный вид, с портретами в художественных рамах на стенах, бархатной мебелью, тяжелыми дорогими портьерами и большим зеркалом в чеканной раме темного серебра. Наполеон с главной квартирой занимал замок банкира Феттера в окрестностях Лейпцига в Рейднице.

В глубоком молчании стояли по другую сторону стола начальник штаба Бертье принц Невшательский, король неаполитанский Мюрат и маршал Макдональд герцог Тарентский. Бертье имел озабоченный вид, Мюрат был заметно сконфужен и смущен. Он только что был потрепан в неудачном деле при Либерт – Волковице, о чем уже утром подробно доложил императору, не возбудив, однако, против себя особого неудовольствия. Герцог Тарентский был угрюм и мрачен, так как его до сих пор мучил стыд за проигранное дело при Кацбахе. Бертье тоже имел достаточно причин быть озабоченным. Три дня тому назад он получил письмо от баварского короля Максимилиана – Иосифа, очень успокоившее его и императора в верности ему, среди общего начавшегося колебания, сильной Баварии. С льстивостью и подобострастием немецкого принца баварский король пи сал, между прочим:

«Привязанность моя к императору и Франции не изменилась ни на одно мгновение, и потому вы можете быть уверены, что я готов сделать даже невозможное для исполнения желаний его императорского величества… Прошу вас засвидетельствовать мое глубочайшее уважение императору; скажите ему, что я к нему привержен более, нежели когда‑нибудь, и если я не делаю еще больших усилий, то единственно оттого, что этого не позволяют мне ни физические, ни моральные средства… Анспах и большая часть Зальцбурга, Тироль и Бромберг, где много членов древнего дворянства, Нассау и Бейрейт большею частью сомнительны. Несмотря на то, они должны делать по – нашему, хотя бы то мне стоило жизни…»

И так далее, все в том же роде. Так писал Максимилиан, а на другой день стало известно, что им подписан союзный договор с коалицией, с обязательством выставить тридцатишеститысячную армию в обмен на независимость Баварии и крупную сумму английским золотом.

Измена в такой момент делала очень затруднительной работу начальника штаба. Кроме того, отдельные поражения Нея, Макдональда и особенно Вандама требовали новых соображений. Бертье был поражен спокойствием императора. Все эти удары только скользили по непроницаемой брони его духа, не выводя его из равновесия. Он сейчас же исключил Баварию из своих стратегических расчетов и мгновенно составлял новые комбинации, неотразимые и математически точные, гибельные для врагов, если бы судьба, словно возмущенная долгим служением ему, не спутывала неожиданно его карты…

Лицо императора оставалось спокойно и задумчиво. Но вот едва заметная улыбка слегка тронула углы его губ. И, барабаня пальцами по карте, он запел, невероятно фальшивя:

Et du Nord au midi tromperie guerriereA sonne l'heure des combatsTremblez les ennemis de la France!

Это был припев знаменитого революционного гимна» Chant du depart».

Маршалы молча переглянулись, и их лица просветлели. Ударив ладонью по карте, Наполеон убрал ногу со стула и взглянул на маршалов блестящими светлыми глазами.

– Черт возьми! – воскликнул он, – на протяжении полукруга в три – четыре лье триста тысяч союзников, имея по фронту тысячу двести орудий, кажется, не представляют ни одного уязвимого места!

Веселый тон императора странно противоречил смыслу его слов. Но если император говорил так, значит, он предвидел где‑то удачу.

Помолчав несколько мгновений, он снова начал:

– Господин король, нельзя сказать, чтобы ваше дело при Либерт – Волковице было особенно удачно. Вы неумело обращаетесь с большими массами кавалерии.

Мюрат вспыхнул.

– Ну, ну, – заметил Наполеон, – завтра вы исправитесь, я уверен в этом. Что касается вас, герцог Тарентский, – обратился он к смущенному Макдональду, – то я знаю, вы талантливы, деятельны, преданы мне, но вам недостает счастья… Однако вы завтра будете под моей звездой. Мы готовим громовой удар! Вот смотрите, мои друзья.

Наполеон склонился над картой. Маршалы почтительно наклонили головы к карте, следя за белой рукой императора.

– Вот где гибель, – произнес он, указывая пальцем на селение Госсу, находившееся в центре неприятельского расположения. Позиции союзников представляли собою полукруг, охватывающий Лейпциг, и навстречу им стальной пружиной выгибался полукруг французского фронта, прикрытый с правого фланга непроходимыми болотами Плейссы.

– Сюда, – продолжал, одушевляясь, Наполеон, держа палец на Госсе, – мы направим адский огонь, под прикрытием которого кавалерия неаполитанского короля обрушится на центр неприятеля, поддерживаемый только Витгенштейном и тонкой линией пехотных полков почти без артиллерии. Центр будет прорван прежде, чем успеют подойти резервы. Тогда с нашего правого крыла в этот прорыв устремятся Виктор и Удино, а правым крылом неприятеля займутся Мортье и Макдональд.

Наполеон выпрямился, глаза его приобрели нестерпимый блеск, устремленные куда‑то вдаль, и он медленно закончил:

– В одиннадцать часов мы начнем сражение. В четыре часа, неприятельский центр будет прорван. В шесть – левое крыло неприятеля будет уничтожено, а правое начнет отступление. К наступлению темноты союзные войска будут опрокинуты на свои резервы, и все будет кончено…

Слова и тон императора дышали такой непоколебимой уверенностью, что даже осторожный Бертье воскликнул:

– Победа обеспечена!

Таким они видели Наполеона накануне Аустерлица, когда так же, как и сейчас, точно по часам он определил все фазы сражения.