Штрафники - Григорий Свирский

"Самуил Галкин поцеловал бы, даже зная о долгой "внештатной" службе Фефера-"Зорина". У него хватило бы света и доброты на целое человечество... - справедливо заметил Борщаговский. - Но "Перец Маркиш не поцеловал бы Фефера даже полумертвого..."

Другой человек Маркиш, другой характер - геройский и справедливый, бросивший суду, что они, жертвы палачества, будут отомщены...

О каждом из них можно было бы написать светлую книгу - об академике Лине Штерн, о замечательном актере Зускине, о еврейских поэтах и писателях, отбросивших на суде все свои прежние, под кулаками полковников-антисемитов, "признания" и заявивших о полной невиновности всех, кого следствие пыталось очернить.

Многолетнее следствие, начатое и завершенное в накаленнейшей атмосфере расового преследования, когда винили не за поступки, их сочиняли следователи (бумаги Еврейского Антифашистского комитета так и остались неразобранными), винили, по сути, только за кровь, еврейскую кровь, ее ненавидели и Сталин, и Гитлер, это расследование настолько отдавало "липой", что главный судья генерал-лейтенант Чепцов пришел к решению: "...выносить приговор по этому делу при таких непроверенных и сомнительных материалах нельзя". И Чепцов, зная доподлинно, что "инстанция", иными словами Политбюро ЦК КПСС, требует расстрела всех, кроме академика Лины Штерн, начал бороться за повторное расследование.

Это могло стоить ему головы, но он стоял на своем, обходя всех, от Генерального прокурора СССР до Шверника, и требуя доследования... Наконец его принял Маленков. Тот "навел справки" и ответил со сталинскими интонациями: "Вы хотите нас на колени поставить перед этими преступниками, ведь приговор по этому делу апробирован народом, этим делом Политбюро занималось три раза, выполняйте решение Политбюро!"

Вопреки требованию Рюмина привести приговор в исполнение немедленно, Чепцов предоставил всем осужденным право подать апелляцию...

Ее рассмотрел, многосторонне, с чувством сердечного участия, по сути, лишь автор этой книги Александр Борщаговский - это придало повествованию своеобразный "эффект присутствия".

Я впервые увидел его зимой 1949 года в редакции "Нового мира". Он рассказывал о своем замысле новой книги "Русский флаг" так увлеченно и талантливо, что я спросил редактора, когда рассказчик вышел, кто это.

- ...Борщаговский?! - переспросил я изумленно: в те дни, во всех газетах, сообщалось, что критик Борщаговский - "диверсант пера", "убийца советской литературы" и прочее и прочее, его судьба, казалось, предрешена, а он спокоен, шутлив, полон творческих замыслов...

Прошло почти полвека, - отпраздновал недавно свое восьмидесятилетие и этот действительно незаурядный сильный человек, с которым я дружил всю жизнь, до дня моего отъезда из СССР: он решительно его не одобрял. Горьким и откровенным итогом завершается последняя книга Александра Борщаговского "ОБВИНЯЕТСЯ КРОВЬ":

"Кто же мы были: пишущие, кого-то поучающие со страниц своих книг, не видящие чужих слез, не проникавшиеся чужой бедой? Как случилось, что о большинстве арестов мы и не знали до недавнего времени? Как назвать общество, до такой степени разобщенное, лишенное не просто гласности, а даже жалких крупиц правдивой информации?

Мы жили инерцией 30-х годов, инерцией равнодушия, невмешательства в чужое неблагополучие, не говоря уже о "заминированных" судьбах. Срабатывал и инстинкт биологической самозащиты: дойди до моего сознания мысль, что преследование меня и моих товарищей не чудовищная ошибка, не следствие происков писателей-карьеристов, а одно из звеньев акции уничтожения, санкционированной государством, - додумайся я в 1949 году до такого, едва ли у меня нашлись бы силы для литературной работы..."

Нью-Йорк, "Новое русское слово".

ДОЕХАЛ ЛИ ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ ЧИЧИКОВ... ДО КРЕМЛЯ?

Первыми высказались по этому поводу мужики на первой странице "Мертвых душ", проводившие взглядом красивую рессорную бричку Павла Ивановича.

"Вишь ты, - сказал один другому, - вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?" "Доедет", отвечал другой".

И оказался, сам того не ведая, провидцем...

Гоголевская бричка, как известно, была не простой, о чем уже полторы сотни лет толкуют своим слушателям преподаватели гимназий, университетов, советских школ. Самые талантливые из них, а также любители художественной декламации, непременно прочитают наизусть с законным восторгом: "Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? ...гремят мосты, все отстает и остается позади... Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа... летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства".

У скольких поколений эти высокие слова, написанные гениальной рукой, вызывали слезы умиления и радости. Мои сверстники не были исключением. К тому же нас изумлял пророческий дар Николая Васильевича Гоголя: действительно, соседние страны косятся и постораниваются. Дают дорогу...

Вот вроде бы и ответил XX век на гоголевский вопрос: "Русь, куда ж ты несешься?" Мы росли патриотами советской Империи, приспособившей для своих целей самого Николая Васильевича, ярого ненавистника имперского разбоя, имперского чванства.

Как удавалось нашим учителям "не понять" Гоголя, обкорнать Гоголя? Отчего они не удосуживались нам напомнить и тем более помочь осмыслить: легендарная птица-тройка - высокий символ Руси - несла на себе от первой до последней страницы книги с грохотом и дымом ("Дымом дымится под тобой дорога...") - лжеца, хитрована с лицом простодушного добряка, продувную бестию, превзошедшего почти всех остальных героев низостью души.

"Мы никогда не концентрируем на этом внимания, - сказал мне в свое время наш лектор, профессор МГУ Геннадий Николаевич Поспелов. - В литературе есть детали, а есть подробности. Это подробность. То есть, очевидная частность... Разве в ней дело?"

Мог ли ответить иначе наш дорогой Геннадий Николаевич, златоуст, университетская знаменитость, если в те дни в университете хозяйничала Лубянка?..

Что ж, посмотрим еще раз на Чичикова с его гениально написанной устремленностью. Всепрошибающая циничная устремленность его однозначна: Павел Иванович ловко, с фальшивым добродушием и патриотической озабоченностью выдает мертвое за живое. В этом смысл его существования.

Время приоткрыло многогранный, глубокий смысл чичиковской авантюры. Оно прежде всего по-новому осветило образ милейшего Павла Ивановича, который, доехав до Москвы и самолично взяв в руки вожжи, стал кровавым кошмаром советской страны.

Кто теперь не понимает: птица-тройка несла и все еще несет по нашей земле сонмище государственных чичиковых, занятых совершенно тем же самым, что и герой Гоголя: выдает оно за святую, вечную истину отравную надежду "кто был ничем, тот станет всем..."; "вечно живое" и "единственно правильное" учение о социализме в одной стране и прочие постулаты, следуя которым "жить стало лучше, жить стало веселей"; десятилетиями снимаются "невиданные урожаи" и - торжествует изобилие... танков и ракет, от которых сейчас никак не могут избавиться...

"Русь, куда ж несешься ты?"

Время ответило и на этот вопрос. По крайней мере, для миллиона демонстрантов-москвичей, поднявших над головами транспарант: "70 лет в никуда".

Государственных чичиковых в истории России - млечный путь. Такая вот печальная подробность...

Чичиковы в литературоведении, естественно, шли плечом к плечу с чичиковыми в политике и экономике. Принцип подмены и недоговоренности, уводящий от обобщений, был заложен в систему гуманитарного образования. Этой дорожкой, сознательно или бессознательно, шли все... Слов нет, иные из литературоведов обо всем значении образа Павла Ивановича и не догадывались. Недоставало ни смелости, ни широты взгляда. Тем не менее и они чувствовали инстинктивно, что в ту сторону и вообще по сторонам лучше не глядеть...

В результате десятки лет издавалась и переиздавалась миллионными тиражами постыдная жвачка, которая отвратила от русской литературы не одно поколение.

Многотомное академическое издание послесталинских лет "История русской литературы" по сей день - пособие и опора целой армии учителей, журналистов, социологов. Гиганты русской литературы в нем все как на подбор подслеповатые недоумки.

Гоголь, утверждает исследователь, смог понять "стремление русского народа вперед... но увидеть то направление, по которому должно идти это движение вперед, не смог..." (История русской литературы, 1955, т. 7).

Федор Михайлович Достоевский в "Бесах", само собой разумеется, выразил "предвзятую реакционную концепцию" (там же, т. 9). Иван Сергеевич Тургенев докатился до того, что пришел "к религии, о мрачной и антигуманной стороне которой он так сильно и глубоко говорил сам" (там же, т. 8). С Иваном Александровичем Гончаровым еще хуже: "Философский материализм, политический революционализм, социалистические теории остались чужды Гончарову" (там же). Мог бы стать подлинным русским классиком без малейшего изъяна Владимир Галактионович Короленко. Увы! "В. Г. Короленко стоит в стороне от рабочего движения..." (там же, т. 9). И так о каждом русском классике: "не постиг", "не осознал", "стоял в стороне..." О каждом, кроме, разве, Чернышевского, который (что может быть величественнее!) звал Русь к топору.