Штрафники - Григорий Свирский

У каждого писателя, как у летчика, есть своя рекордная высота. Высота Вячеслава Кондратьева - правда "Сашки"; правда отнюдь не только "окопная", а - глубоко и непримиримо враждебная всем российским диктаторам, которые уничтожали своих подданных миллионами...

Так что видим, заступничество русского писателя Вячеслава Кондратьева и за Виктора Некрасова, выброшенного из страны, и за малые народы, которых травят изо всех углов, вовсе не случайность в его трудной биографии. И он сам, и его герой Сашка безоружного в обиду не дадут...

США. 1988, 1998

УНИКАЛЬНАЯ КНИГА

24 июля 1942 года в ставке под Винницей Гитлер дал интервью, в котором повторил слова Сталина, до времени пролежавшие под спудом: "Сталин в беседе с Риббентропом также не скрывал, что ждет лишь того момента, когда в СССР будет достаточно своей интеллигенции, чтобы полностью покончить с засильем в руководстве евреев, которые на сегодняшний день пока еще нужны".

Это "полностью покончить", по свидетельству истории, оказалось не чем иным, как вторым изданием гитлеровского "окончательного решения"...

Но у Иосифа Сталина был свой путь, свои неизменные методы сотворения нового мира. Чтобы "полностью покончить", он считал необходимым вначале добиться признания самих евреев - актеров, писателей, врачей - в антинародной деятельности.

И поначалу ему удавалось порой добиться такого признания, нелепого и страшного самооговора. Читать об этом мучительно тяжело. Но московский литератор Александр Борщаговский, или Борщагивский, как называл его Соломон Михоэлс, подружившийся с ним еще в послевоенном Киеве, автор многих книг, сценариев кинокартин "Три тополя на Плющихе", "Дамский портной", посчитал своим писательским и человеческим долгом исследовать все 42 объемистых тома следственного дела "Еврейского Антифашистского комитета", 8 томов расстрельного процесса и многие тома "переследования". Никаких неясностей и секретов, связанных с убийством Соломона Михоэлса и других деятелей еврейской культуры, более не осталось.

Документальная книга Борщаговского названа точно: "ОБВИНЯЕТСЯ КРОВЬ".

По делу Еврейского Антифашистского комитета было арестовано пятьдесят человек, в том числе жена Молотова Жемчужина, что держалось в тайне даже от машинисток МГБ: ее имя вписывалось в протоколы чернилами.

Методы шельмования невинных людей были стереотипными, широко "прокатанными" еще в кровавых тридцатых: редакторов еврейских газет в Нью-Йорке Гольдберга и Новака, демократов, людей просоветских взглядов, побывавших в СССР, объявили шпионами. А затем всех, встречавшихся с ними, естественно, агентами всевозможных разведок.

Как выколачивались признания, можно было бы и не упоминать (и без того ясно!), не окажись в делах впечатляющего свидетельства Абакумова, бывшего министра государственной безопасности, заключенного своим заместителем Рюминым в тот же карцер, в котором ранее держали жертв этого сталинского министра.

"Ночью 16 марта меня схватили и привели в так называемый карцер, а на деле, как потом оказалось, это была холодильная камера с трубопроводной установкой, без окон... размером в два метра. В этом страшилище, без воздуха, без питания (давали кусок хлеба и две кружки воды в день), я провел восемь суток. Установка включалась, холод все время усиливался. Я много раз... впадал в беспамятство... Этот каменный мешок может дать смерть, увечье и страшный недуг. 23 марта это чуть не кончилось смертью меня чудом отходили..."

Но даже холодильные камеры не могли вырвать у писателей и актеров нужные Сталину показания. Куда более помогли палачам добровольные свидетельства поэта Ицика Фефера. Они-то и определили ход иезуитского процесса. В самом конце его, на закрытом заседании, Ицик Фефер сообщил суду, что много лет был осведомителем МГБ и потому он добровольно, "без карцера и пыток", сообщил о преступном заговоре.

В своих "признаниях" Фефер оклеветал более ста деятелей культуры. Кстати, у него и до этого процесса был большой практический опыт доносительства. Он выдавал Лубянке всех, кто слал в Еврейский Антифашистский комитет "националистические письма", жалобы на дискриминацию или, того хуже, желание немедленно отправиться на защиту новорожденного Израиля. Сколько сотен и тысяч людей ушли, благодаря ему, в тюрьмы?!

И вот подвернулась возможность расправиться и с убитым Михоэлсом, своим давним недругом в искусстве. Он немедля окрестил его главой сионистского заговора, торгующего родиной.

"Никогда еще покушение Сальери на Моцарта, - пишет в своей книге Александр Борщаговский, - не было столь изощренным и страшным, вдобавок еще и опирающимся на государственную власть".

Он исследует психологию этого современного Сальери, неистового в своей "социалистической заносчивости", который без устали третирует талантливых российских коллег как "реакционных" и "местечковых", не понявших в своей ограниченности, что "Советский Союз навсегда похоронил проклятый "еврейский вопрос"; не устраивают "народного поэта" и классики национальной литературы. ("Бялик и Фруг залили своими слезами всю еврейскую литературу".)

Вульгаризация, слепая поддержка "Правдой" и литжурналами своих "социально близких" бездарей - всего того, что несли советской культуре "авербаховщина", "рапповщина", дали и здесь ядовитые побеги. Поверив в свою пролетарскую исключительность, Фефер шел к предательству, как на подвиг.

Показания Фефера не проверялись, они "не вызывали у следователей сомнений". Какие могут быть сомнения, когда осведомитель признается даже в том, что Еврейский Антифашистский комитет пытался расселить в северном, степном Крыме еврейские колхозы с единственной целью дать американцам плацдарм для нападения на СССР. Золотой человек Фефер!

Поэты и писатели, брошенные властью на скамью подсудимых, были обескуражены, растеряны. У них не было иллюзий по поводу МГБ, но - Фефер?! Свой брат-литератор! "Пролетарский поэт", но все же - поэт... Зачем ему было оговаривать и самого себя, и Михоэлса будто их завербовали в Америке?! Даже прозорливый мудрый Лозовский, ученый-международник, бывший зам. министра иностранных дел и руководитель Информбюро, вначале, по его словам, играл по партитуре Фефера. "Хотел дожить до суда", сообщил он.

Лишь на суде Лозовский был беспощаден к палачам, едок, ироничен:

- Это мое последнее слово, может быть, последнее в жизни! Мифотворчество о Крыме представляет собой нечто совершенно фантастическое, тут применимо выражение Помяловского, что "это фикция в мозговой субстракции"... Обвинения Фефером всего и вся - "это клеветническая беллетристика. И это легло в основу всего процесса, это же явилось исходным пунктом всех обвинений, в том числе в измене... Президиум Еврейского Антифашистского комитета признан шпионским центром, это - вздор".

Как же могли появиться эти 42 объемистых следственных тома? - бросил он суду и ответил исчерпывающе:

- Дело в том, что руководитель следствия полковник Комаров имел очень странную установку, он мне упрямо втолковывал, что евреи - это подлая нация... что вся оппозиция состояла из евреев... вот из чего развилось "дело" в 42 тома...

Ко дню суда избавился от своих партийных иллюзий и директор Боткинской больницы, член партии с 1920 года доктор Борис Шимелиович, которого во время следствия били смертным боем ("Шимелиовича на первые допросы буквально приносили ко мне в кабинет", - признавал позднее Рюмин), а доктор Шимелиович по-прежнему апеллировал к совести Сталина, открывал ему правду: "Меня заставляют признать преступления..."

На суде этот "первостепенный консультант Михоэлса", по утверждению Фефера, имел право воскликнуть с гордостью, что он себя виновным во время следственного мордобоя так и не признал.

"До того, как я погрузился в изучение судебного архива дела Еврейского Антифашистского комитета, имя Шимелиовича мало что говорило мне, - пишет Борщаговский в своей книге, - я рвался навстречу неразгаданной судьбе Михоэлса, думал о людях, которых знал и любил, таких, как Квитко, Маркиш, Гофштейн или Зускин, чувствовал перед ними святой долг человека уцелевшего, не разделившего их участи. Сегодня я смело ставлю доктора Бориса Шимелиовича рядом и вровень с Михоэлсом, ставлю его впереди всех несломленных, мужественных и сильных".

Не только сила и мужество проявлялись в смертную минуту. А и такие глубины и величие израненных сердец, что иные сцены могли казаться выдумкой, не подтвердись они бесспорными свидетельствами. Фефер предал, среди других, и старого поэта Галкина, которого обвинял в преступной связи "с контрреволюционной организацией "Джойнт". На очной ставке Фефер, опустив голову, глядя куда-то в пол, подтвердил, что да, оба они, и Фефер, и Галкин... "Да", глухо повторял он. Это "да" тянуло за собой каторжный приговор Галкину. Галкин взглянул на Фефера, увидел несчастного растоптанного человека, с черными пятнами у глаз и кровоподтеками на лысине. Галкин проходил по другому процессу и не ведал "особой роли" Фефера, он решил, что Фефера нещадно били, били, как всех их, он шагнул к своему губителю и... поцеловал его.