Штрафники - Григорий Свирский

Строчка эта, строго говоря, сотворена не Галичем. Легли на душу поэта строки Тациана Табидзе, в переводе Пастернака.

"Не я пишу стихи, они, как повесть пишут

Меня, и жизни ход сопровождает их."

Однако строчки грузинского поэта выразили, как видим, и творческое самочувствие, и самопостижение Галичем самого себя и своего "хода жизни". По сути, стали его собственными...

Придется и мне, товарищу Галича, дружившего с ним и в Москве, и на Западе, вернуться к этому намеку, вспомнить, как же на самом деле рождалась она, эта повесть его жизни, которая стала нашей эпохой. Чем обяснить и ее "несовместимые"" этапы, и тематическую многогранность, заставившую нашего общего друга Льва Копелева воскликнуть: "В каких университетах изучал он диалекты и жаргоны улиц, задворок, шалманов, забегаловок, говоры канцелярий, лагерных пересылок, общих вагонов... дешевых рестораций?" И как объяснить ошеломляющий, почти космический взлет его славы?.. Каковы подлинные причины жизненности его песен, оставшиеся как бы и "не понятыми"? Какие, иными словами, тщетные надежды и беды, и наши общие, о которых он прямо говорил, как о мотивах своего очередного стихотворного "залета", и сугубо личные, оставляли столь глубокие "зарубки" на сердце поэта. И отзывались затем его "приземленными" стихами-песнями, которые остались жгуче актуальными и для сегодняшних поколений, хранящих ленты с записями Александра Галича, как свое личное достояние?

2. Он долго был на распутье. Давно уже состоялся, как советский драматург и комедиограф. Его фильм "Верные друзья" шел под неумолчный хохот зрителей... Но он рвался в сторону от своего официального и даже зрительского признания. Его острые глаза задерживались то на трагическом, то на балаганном...Уже была написана и непритязательная "Леночка", и первые сатирические стихи, но как далеко можно было итти в своей саркастической, крайне рискованной, по сути, политической поэзии? Выстраданной и единственной в те годы поэзии протеста. Хотелось сказать прямо - "в рыло Хрущу", как он говаривал: поэту запрещено быть самим собой. Доколе?! А времена были страшные. Начиная с повести Эммануила Казакевича 1948 года "Двое в степи" - о расстрельном приговоре невинному человеку, была взята под глухой "колпак" вся правдивая литература о войне, унесшей 30 миллионов погибших, а вовсе не 7, как придумал перепуганный Сталин, торопливо уравнивая немецкие и советские потери.

Глухой цензурный колпак, как мы хорошо помним, не сняла и смерть "вождя и учителя".

Входили в "моду" не серьезные, осмысляющие жизнь, а массовые молодежные журналы - "Юность" и близкие к ней, жестко опекаемые, порой блокированые цензурой КГБ. С такой жесткостью опекалась ранее, пожалуй, лишь кинопродукция... Продуманно создавалась безопасная для советских властей литературная "элита" - из обтекаемо-поверхностных мыслителей, которые несли, как знамя, свою "молодежную тему". Лидировал в ней юный Василий Аксенов. Он сам понимал, что его добротно, талантливо выписанные и легкие для чтения "времянки" вроде "затоваренной тары" умрут раньше самого автора, и свой, на мой взгляд, лучший рассказ "На полпути к луне" напечатал вдали от легковесной "Юности". ("Новый мир", №7 за 1962)

В чем был подлинный смысл этого встреченного газетами "на ура" нового направления, которому дали и большие тиражи и прессу, я понял не сразу. Озарило внезапно, кого б не озарило! когда однажды предложил журналу "Юность" рассказ о Шурке Староверове.. Рассказ выходил в издательстве, но какие тиражи в издательских сборниках? Слезы. Главный герой этого рассказа умелец - каменщик Шурка Староверов. Строительному тресту райком партии "спустил разнарядку" - двух "работяг" в городской Совет, одного аж в Верховный. Шурку и "двинули". Он и сидит там, в Верховном, по его собственным словам, "заместо мебели". Главный редактор "Юности" Валентин Катаев, спросив своего сотрудника о чем рассказ, произнес задумчиво. "Шурка - каменщик. Так сказать, Его величество рабочий класс... И ... "заместо мебели"?... Нет-нет, дорогие, это не молодежная тема!..."

Глубокая правда происходящего и в стране, и в душах людей долго оставалась безымянной, подпольной, она начала обретать полюбившееся имя, пожалуй, лишь тогда, когда магнитофоны во всех концах города вскоре запели-забормотали о милосердном автобусе, который все кружит и кружит по Москве.

"- ... Чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи

Крушенье, крушенье ...

"Булат Окуджава, услышали мы веселый голос автора. - Грузин московского разлива".

Однако беспощадное, как вспышка молнии, и глубинное постижение происходящего в стране пришло с Александром Галичем.

Случайно ли, что первая же книга стихов "ПОКОЛЕНИЕ ОБРЕЧЕННЫХ", изданная в 1972 году, естественно, "за бугром", открывается именно этим, в свое время, оглушившим меня прозрением - "Старательский вальсок":

"...Но поскольку молчание - золото

То и мы, безусловно, старатели...

Вот как просто попасть в палачи:

Промолчи, промолчи, промолчи!"

В те дни я и услышал от него досадливое: "Булату можно, а мне нельзя?!"

Московские литераторы-единомышленники жили и порой, не осознавая этого, влияли друг на друга, помогая друг другу распрямиться...

3. Галич вступил на тернистый путь не сразу. Он начинает добродушно, миролюбиво. "Монологи простых людей", как их назвали позднее, начались, как известно, с "Леночки", которая апрельской ночью стояла на посту, следя за порядком и мечтая о своем принце, который не замедлил, "с моделью вымпела в руке", появиться. И сказка и быль. А... идеи?

Незлобивое мещанство на страже "соцзаконности" - какие тут идеи?! Выражено это в самой мягкой и необидной форме. Вот она, вся, как на ладони, Леночка, подхваченная "красавцем-эфиопом"... и пропади она пропадом, вся окружающая ее действительнось!

Но не всегда маразм власти, остро ранивший Галича, укладывался в сказку. В марте 1963 года Никита Хрущев устроил погром художникам, выставившим свои картины в Манеже. Затем весь май поучал-оскорблял писателей и топал на них ногами...

Немало людей, которых подобное "выкоблучивание" государственных персон вообще не трогает. В зале убивали "оступившихся" художников, Нагибин ускользал из зала и обсуждал с кем-то в фойе, по телефону, достоинство и "капризы" своей новой машины. Галич, в отличие от тьмы преуспевающих нагибиных, подобен нравственному сейсмографу. Поруганные художники были для него последней каплей. Сохраниться ли тут добродушию? Оживает Александр Галич-сатирик. Появляется "Тонечка". Оскорбленная любовь "вещи собрала, сказала тоненько: "Тебя не Тонька завлекла губами мокрыми. А что у папы у ее топтун под окнами..." Сатирик точен и ядовит.. Голос "изменщика" - это голос всех люмпенов с нашей улицы. (Галич присмаривался к улице особенно внимательно): "А папаша приезжает сам к полуночи. Топтуны, да холуи все по струночке. Я папаше подношу двести грамчиков. Сообщаю анекдот про абрамчиков..."

Однако доброго человека не сразу разъяришь. Он отходчив. И Галич снова и снова сочиняет свои добродушно-иронические стихи-песни про маляров,истопника и теорию относительности. И подобные ей.

Но все чаще и чаще слух улавливает совсем другие песни. Как не услышать их человеку, у которого есть сердце ?

"Будь проклята ты, Колыма, Откуда возврата уж нету... - все хрипит и хрипит улица песни каторжан. - Сойдешь поневоле с ума. Придумали, гады, планету." Можно ли было на это не откликнуться?

Тюремный цикл Галича смыл остатки благодушия. Бессонной ночью стал набрасывать "Облака", песню, ставшую народной. "Им тепло, небось, облакам. А я продрог насквозь на века." Затем неизбежно, и вроде бы сами по себе, появляются стихи, посвященными писателю-страдальцу Варламу Шаламову, которого не смогла уничтожить даже Колыма, и его, чудом выжившего, "стражи закона" принялись добивать и добили в Москве.

А за ними, естественно, родился и "Ночной дозор" - стихи о шутовском параде гипсовых памятников-обрубков, который возглавляет главный палач-генералиссимус. Галич насторожен и прозорлив: "...Им бы, гипсовым, человечины! - Они вновь обретут величие!"

И с каждым месяцем, буквально с каждым шагом все глубже философское осмысление трагедии страны.

"Ах, как шаг мы печатали браво,

Как легко мы прощали долги!

Позабыв, что движенье направо

Начинается с левой ноги."

Галич сиял, показывая мне свою свеженькую "забугорную" книгу с размашистой скорописью-посвящением Корнея Чуковского: "Ты, Моцарт, гений, и сам того не знаешь..."

Он жаждал признания "стариков", которых почитал с детства. Он его получил.

Жил в те дни скудно. Государство, внеся Галича в "черный список", хотело "исправить" неслуха голодной петлей. Не удалось. Тесть, отец Ангелины - жены Галича, старый большевик, а затем, естественно, многолетний зек, который любил Галича, каждый месяц отрезал им сотенную от своей персональной пенсии в 250 рублей. На нее кое-как и перебивались. А писалось, как никогда. Пошел гулять по России Клим Петрович Коломийцев с его калечной прозой, ставшей, благодаря Галичу, поэзией: "У жене моей спросите, у Даши. У сестре ее спросите, у Клавки, Ну, ни капельки я не был поддавши..."