Том 3. Все о любви. Городок. Рысь - Надежда Тэффи

– Что?

– Все же служат. Кто просто в разведке, кто в контрразведке. В контр дороже платят. И еще агитаторы есть – хорошо зарабатывают. Попадейкин – контразербайджанский агитатор.

– А что же он делает?

– Он у Лярю обедает. Я сам видал. Дальнейшего ничего не знаю. Один раз чуть было меня не подцепил, ну да я не так прост.

– А что же он?

– Да подошел и говорит: «Как поживаете, Сергей Иваныч? Что слышно новенького?» Понимаете? Нашел простачка. Так я ему и рассказал! Я говорю: «Спасибо, ничего особенного». Ну, он и отскочил. Ловко? Отбрил?

– А знаете что-нибудь?

– Да мало ли что. Все-таки вращаешься в обществе, слышишь. Вот был вчера у Булкиных. Они очень раздражены против Зайкиных. У Зайкиных дочь, говорят, в южноафганистанской контрразведке служит. А сам Булкин, по-моему, к контрсоветской румынской контрразведке сильно причастен.

– Из чего вы это заключаете?

– Уа-ды…

– Что?

– Зевнулось. Заключаю? По различным признакам. Хотите чаю?

– Спасибо, не хочу. По каким признакам?

– А то бы выпили. Я позвоню.

– Не надо. По каким при…

– Скажите, вы с Сопелкиным встречаетесь?

– Видел раза два.

– Гм…

– А что?

– Агент большевиков.

– Господь с вами! Бывший жандарм.

– Ничего не значит. О чем он с вами говорил?

– Подождите, дайте припомнить.

– Я не настаиваю. Можете и не рассказывать.

– Позвольте… Один раз, точно не помню, про водку. Водочный завод какой-то открывается. Так он говорил, что вот, мол, мы удрали и водочка за нами прибежала. С большим умилением говорил.

– Так-с. А второй раз?

– Второй… Гм… Я бы, пожалуй, чайку выпил, если вас не побеспокоит.

– Хорошо, я звоню. Так вот, о чем…

– А знаете, говорят, контр Попов тоже в разведке… то есть я хотел сказать, Попов в контрразведке, в монархической контрагитации, а Семгины – вся семья контрагитирует за Савинкова. Они говорят, что в газетах было, будто Савинков не рожден, а отпочковался, и что это имеет огромное влияние на польские умы, а также очень возбуждает народные массы.

– А о чем вы говорили с Сопелкиным?

– Да так, пустяки. Он рассказывал тут про одного типа, который будто и в разведке, и в контрразведке служит, сам на себя доносы пишет и с двух сторон жалованье получает. И будто ничего с ним поделать нельзя, потому что от взаимного контрдействия двух сил существо его неуязвимо.

– Вот прохвост! Кто же это? Ловкий! Надо бы на него ориентироваться.

– Слушайте… Вы никому не скажете? Даете слово?

– Ну разумеется, даю.

– Ей-богу? Никому не скажете? Смотрите, а то выйдет, будто я сплетник.

– Да ну же! Говорю же, что не скажу.

– Ну, так я должен вам сказать, что этот самый человек, который, гм… ну да что там, скажу прямо: говорят, что это – вы. Только помните, чтоб не вышло сплетен. А?

Тонкие письма

Из Совдепии стали получаться письма все чаще и чаще.

Странные письма.

Как раз на основании этих писем растет и крепнет слух, будто в Совдепии все помешались.

Журналисты и общественные деятели, пытавшиеся основывать на этих письмах свои выводы об экономическом, политическом и просто бытовом положении России, залезли в такие густые заросли ерунды, что даже люди, свято верившие в неограниченность русских возможностей, стали поглядывать косо.

Несколько таких писем попало мне в руки.

Одно из них, адресованное присяжному поверенному и написанное его братом-врачом, начиналось обращением:

«Дорогая дочурка!»

– Иван Андреич! Почему же вы оказались дочуркой собственному брату?

– Ничего не понимаю. Догадываться боюсь.

Новости сообщались в письме следующие:

«У нас все отлично. Анюта умерла от сильного аппетита…»

– Должно быть, от аппендицита, – догадалась я.

«…Вся семья Ваньковых тоже вымерла от аппетита…»

– Нет, что-то не то…

«…Петр Иваныч вот уже четыре месяца как ведет замкнутый образ жизни. Коромыслов завел замкнутый жизни уже одиннадцать месяцев тому назад. Судьба его неизвестна.

Миша Петров вел замкнутый образ жизни всего два дня, потом было неосторожное обращение с оружием, перед которым он случайно стоял. Все ужасно рады».

– Господи! Господи! Что же это такое! Ведь это не люди, а звери! Человек погиб от несчастного случая, а они радуются.

«…Заходили на твою квартиру. В ней теперь очень много воздуха…»

– Это еще что за штука? Как прикажете понять?

– Думать боюсь! Не смею догадаться!

Кончалось письмо словами:

«Пишу мало, потому что хочу вращаться в свете и не желаю вести замкнутый образ жизни».

Долго оставалась я под тяжким впечатлением, произведенным этим письмом.

– Знаете, какое горе, – говорила я знакомым. – Ведь брат-то нашего Ивана Андреича сошел с ума. Называет Ивана Андреича дочуркой и пишет такое несуразное, что даже передать стесняюсь.

Очень жалела я беднягу. Хороший был человек.

Наконец узнаю – какой-то француз предлагает отвезти письмо прямо в Петроград.

Иван Андреич обрадовался. Я тоже собралась приписать несколько слов – может быть, и не совсем спятил, может, что-нибудь и поймет.

Решили с Иваном Андреичем составить письмо вместе. Чтобы было просто и ясно и для потускневшего разума понятно.

Написали:

«Дорогой Володя!

Письмо твое получили. Как жаль, что у вас все так скверно. Неужели правда, будто у вас едят человеческое мясо? Этакий-то ужас! Опомнитесь! Говорят, у вас страшный процент смертности. Все это безумно нас тревожит. Мне живется хорошо. Не хватает только вас, и тогда было бы совсем чудесно. Я женился на француженке и очень счастлив.

Твой брат Ваня».

В конце письма я приписала:

«Всем вам сердечный привет.

Тэффи».

Послание было готово, когда зашел к нам общий наш друг адвокат, человек бывалый и опытный.

Узнав, чем мы занимались, он призадумался и сказал серьезно:

– А вы правильно письмо написали?

– То есть… что значит «правильно»?

– А то, что вы можете поручиться, что вашего корреспондента за это ваше письмо не арестуют и не расстреляют?

– Господь с вами! Самые простые вещи – за что же тут!

– А вот разрешите взглянуть.

– Извольте. Секретов нет.

Он взял письмо. Прочел. Вздохнул.

– Так я и знал. Расстрел в двадцать четыре часа.

– Ради Бога! В чем дело?

– Во всем. В каждой фразе. Прежде всего – вы должны писать в женском роде, иначе вашего брата расстреляют, как брата человека, сбежавшего от призыва. Во-вторых, не должны писать, что получили от него письмо, ибо переписка запрещена. Потом – не должны показывать, что знаете, как у них скверно.

– Но как же тогда быть? Что же тогда писать?

– А вот разрешите, и я вам это самое письмо приведу в надлежащий вид. Не беспокойтесь – они поймут.

– Ну, Бог с вами. Приводите.

Адвокат пописал, почиркал и прочел нам следующее:

«Дорогой Володя!

Письма твоего не получал. Очень хорошо, что у вас так хорошо. Неужели правда, что у вас уже не едят человеческого мяса? Этакую-то прелесть! Опомнитесь! Говорят, у вас страшный процент рождаемости. Все это безумно нас успокаивает. Мне живется плохо. Не хватает только вас, и тогда было бы совсем скверно… Я вышла замуж за француза и в ужасе.

Твоя Иван-сестра».

Приписка:

«Всех вас к черту.

Тэффи».

– Ну вот, – сказал адвокат, мрачно полюбовавшись своим произведением и проставив, где следует, запятые. – Вот в таком виде можете посылать без всякого риска. И вы целы, и получатель жив останется. И все же письмо будет получено. Так сказать – налаженная корреспонденция.

– Боюсь только насчет приписки, – робко заметила я, – как-то уж очень грубо.

– Именно так и нужно. Не расстреливаться же людям из-за ваших нежностей.

– Все это чудесно, – вздохнул Иван Андреич. – И письмо, и все. А вот только, что они о нас подумают? Ведь письмо-то, извините, идиотское.

– Не идиотское, а тонкое. А если даже и подумают: вы обыдиотились, – велика беда. Главное, что живы. Не все по нынешним временам могут живыми родственниками похвастаться.

– А вдруг они… испугаются?

– Ну, волков бояться – в лес не ходить. Хотят письма получать, так пусть не пугаются.

Письмо послано.

Господи! Господи! Спаси и сохрани.

Наш май

Наобещали много и не сделали ровно ничего.

Я говорю о выступлениях и о забастовках Первого мая. Все свелось к пустякам.

Какой-то провокатор, выстрелив кверху без толку, убил сидевшую у окна даму.