Том 3. Все о любви. Городок. Рысь - Надежда Тэффи

Счастье

(Рассказ петербургской дамы)

Мне удивительно везет! Если бы мои кольца не были распроданы, я бы нарочно для пробы бросила одно из них в воду, и если бы у нас еще ловили рыбу, и если бы эту рыбу давали нам есть, то я непременно нашла бы в ней брошенное кольцо. Одним словом – счастье Поликрата.

Как лучший пример необычайного везенья, расскажу вам мою историю с обыском.

К обыску, надо вам сказать, мы давно были готовы. Не потому, что чувствовали или сознавали себя преступниками, а просто потому, что всех наших знакомых ужо обыскали, а чем мы хуже других.

Ждали долго – даже надоело. Дело в том, что являлись обыскивать обыкновенно ночью, часов около трех, и мы установили дежурство – одну ночь муж не спал, другую тетка, третью – я. А то неприятно, если все в постели, некому дорогих гостей встретить и занять разговором, пока все оденутся.

Ну ждали-ждали, наконец и дождались. Подкатил автомобиль. Влезло восемь человек сразу с черной и с парадной лестниц и шофер с ними.

Фонарь к лицу:

– Есть у вас разрешение носить оружие?

– Нету.

– Отчего нету?

– Оттого, что оружия нету, а из разрешения в вас палить ведь не станешь.

Подумали – согласились.

Пошли по комнатам шарить. Наши все, конечно, из постелей повылезли, лица зеленые, зубами щелкают, у мужа во рту часы забиты, у тетки в ноздре бриллиант – словом, все как полагается.

А те шарят, ищут, штыками в стулья тычут, прикладами в стену стучат. В кладовой вытащили из-под шкапа старые газеты, разрыли, а в одной из них портрет Керенского.

– Ага! Этого нам только и нужно. Будете все расстреляны.

Мы так и замерли. Стоим, молчим. Слышно только, как у мужа во рту часы тикают, да как тетка через бриллиант сопит.

Вдруг двое, что в шкап полезли, ухватили что-то и ссорятся.

– Я первый нашел.

– Нет, я. Я нащупал.

– Мало что нащупал. Нащупал да не понюхал.

– Чего лаешься! Присоединяй вопще, там увидим.

Мы слушаем и от страха совсем пропали. Что они такое могли найти? Может быть, труп какой-нибудь туда залез?

Нет, смотрим, вынимают маленькую бутылочку, оба руками ухватили.

– Политура!

И остальные подошли, улыбаются.

Мы только переглянулись:

– И везет же нам!

Настроение сразу стало у меня такое восторженное.

– Вот что, – говорят, – мы вас сейчас арестовывать не будем, а через несколько дней.

Забрали ложки и уехали.

Через несколько дней получили повестки – явиться на допрос. И подписаны повестки фамилией «Гаврилюк».

Думали мы, думали – откуда нам эта фамилия знакома, и вспомнить не могли.

– Как будто Фенькиного жениха Гаврилюком звали, – надумалась тетка.

Мы тоже припомнили, что как будто так. Но сами себе не поверили. Не может пьяный солдат, икавший в кухне на весь коридор, оказаться в председателях какой-то важной комиссии по допросной части.

– А вдруг!.. Почем знать! И зачем мы Феньку выгнали!

Фенька была так ленива и рассеянна, что вместо конины сварила суп из теткиной шляпы. Шляпа, положим, была старая, но все-таки от конины ее еще легко можно было отличить.

Никто из нас, конечно, есть этого супа не стал. Фенька с Гаврилюком вдвоем всю миску выхлебали.

– Что-то будет!

Однако пришлось идти.

Вхожу первая. Боюсь глаза поднять.

Подняла.

Он! Гаврилюк!

Сидит важный и курит.

– Почему, – говорит, – у вас портрет Керенского контрацивурилицивурилена?

Запутался, покраснел и опять начал:

– Концивугирицинера…

Покраснел весь и снова:

– Костривуцилира…

Испугалась я. Думаю, рассердится он на этом слове и велит расстрелять.

– Извините, – говорю, – товарищ, если я позволю себе прервать вашу речь. Дело в том, что эти старые газеты собирала на предмет обворота ими различных предметов при выношении, то есть, при выносьбе их на улицу бывшая наша кухарка Феня, прекрасная женщина. Очень хорошая. Даже замечательная.

Он скосил на меня подозрительно левый глаз и вдруг сконфузился.

– Вы, товарищ мадам, не беспокойтесь. Это недоразумение, и вам последствий не будет. А насчет ваших ложек, так мы расстрелянным вещи не выдаем. На что расстрелянному вещи? А которые не расстреляны, так те могут жаловаться в… это самое… куды хочут.

– Да что вы, что вы, на что мне эти ложки! Я давно собираюсь пожертвовать их на нужды… государственной эпизоотии.

Когда мы вернулись домой, оказалось, что наш дворник уже и мебель нашу всю к себе переволок – никто не ждал, что мы вернемся.

Ну, не везет ли мне, как утопленнику!

Серьезно говорю – будь у меня кольцо, да проглоти его рыба, да дай мне эту рыбу съесть, уж непременно это кольцо у меня бы очутилось.

Дико везет!

Контр

Париж.

Улица – по ту сторону Сены – для нас, по сю сторону для них.

Меблированная комната (шестиперсонная кровать, стол, два стула и пепельница).

Это – положение географическое.

Положение психологическое: тошно, скучно, не то спать хочется, не то просто – все к черту.

Сидят они двое – Сергей Иванович и Николай Петрович. Сергей Иванович – хозяин, Николай Петрович – гость.

Поэтому на столе сухари и в стаканах недопитый чай.

– Хотите еще?

– А?

– Чаю хотите?

– Нет, ну его к ч… то есть спасибо. Не хочется.

– Тощища, – говорит хозяин и тут же вспоминает, что хозяину так говорить не полагается, и, придав лицу светский вид (вроде птицы, которая, собираясь клюнуть, смотрит боком), спрашивает:

– В театрах бываете?

– Какие там театры? До того ли теперь!

– А что?

– Как что? Россия страдает.

– Ах, вы про это!

– И потом – дрянь театры, а лупят, как за путное.

– Гм…

– Гм…

– Нет, я так.

– Давали бы контрамарки, так я бы, пожалуй, ходил.

– А ну…

– Что?

– Нет, просто зевнулось.

– Подпругин приехал. Слыхали, Егор Иваныч? Остановился в номерах.

– Где?

– В «Кляридже». Хвалит. Очень, говорит, чисто, и звонки. Позвонить – официант является. У них, говорит, в Архангельске, тоже хорошая гостиница, только, говорит, если звонок нажмешь, обязательно клоп выбежит.

– Собака он, Егор Иваныч. Никому от него пользы нет. И что ему в Париже делать? Раздал бы деньги, да и к черту – пусть назад едет.

– Куда же? Ведь его там повесят.

– Ну и пусть вешают, какая цаца, подумаешь!

– А он серебряную свадьбу справлять хочет. Наши собираются подарок подносить!

– Подарок! Я бы ему поднес подарок!

– А?

– Тут, говорят, собачье кладбище очень шикарное. Так вот, разориться разве да купить ему в складчину фамильный склеп на собачьем кладбище? А? Ха-ха! Интересно знать, в чьей он контрразведке служит?

– Что?

– Все же служат. Кто просто в разведке, кто в контрразведке. В контр дороже платят. И еще агитаторы есть – хорошо зарабатывают. Попадейкин – контразербайджанский агитатор.

– А что же он делает?

– Он у Лярю обедает. Я сам видал. Дальнейшего ничего не знаю. Один раз чуть было меня не подцепил, ну да я не так прост.

– А что же он?

– Да подошел и говорит: «Как поживаете, Сергей Иваныч? Что слышно новенького?» Понимаете? Нашел простачка. Так я ему и рассказал! Я говорю: «Спасибо, ничего особенного». Ну, он и отскочил. Ловко? Отбрил?

– А знаете что-нибудь?

– Да мало ли что. Все-таки вращаешься в обществе, слышишь. Вот был вчера у Булкиных. Они очень раздражены против Зайкиных. У Зайкиных дочь, говорят, в южноафганистанской контрразведке служит. А сам Булкин, по-моему, к контрсоветской румынской контрразведке сильно причастен.

– Из чего вы это заключаете?

– Уа-ды…

– Что?

– Зевнулось. Заключаю? По различным признакам. Хотите чаю?

– Спасибо, не хочу. По каким признакам?

– А то бы выпили. Я позвоню.

– Не надо. По каким при…

– Скажите, вы с Сопелкиным встречаетесь?

– Видел раза два.

– Гм…

– А что?

– Агент большевиков.

– Господь с вами! Бывший жандарм.

– Ничего не значит. О чем он с вами говорил?

– Подождите, дайте припомнить.

– Я не настаиваю. Можете и не рассказывать.

– Позвольте… Один раз, точно не помню, про водку. Водочный завод какой-то открывается. Так он говорил, что вот, мол, мы удрали и водочка за нами прибежала. С большим умилением говорил.

– Так-с. А второй раз?

– Второй… Гм… Я бы, пожалуй, чайку выпил, если вас не побеспокоит.

– Хорошо, я звоню. Так вот, о чем…

– А знаете, говорят, контр Попов тоже в разведке… то есть я хотел сказать, Попов в контрразведке, в монархической контрагитации, а Семгины – вся семья контрагитирует за Савинкова. Они говорят, что в газетах было, будто Савинков не рожден, а отпочковался, и что это имеет огромное влияние на польские умы, а также очень возбуждает народные массы.