Наследство - Владимир Топорков

Первая удача, кажется, попала в руки следователю в комиссионном магазине, где толстая продавщица довольно быстро нашла квитанцию приёмки крупы от колхоза «Восход» и гражданина Кузьмина.

Продавщица пригласила его в небольшую подсобку (удивительно, как это она там помещалась), указала на стул рядом со столиком в углу – дескать, присаживайтесь, а сама удалилась в торговый зал, где уже возбуждённо роптали покупатели.

Теперь надо было собраться с мыслями, изучить всё досконально, чтобы не допустить в спешке ошибку. Он вспомнил разговор в райкоме, ещё раз отметил для себя заинтересованность Фокина. Но ошибиться, кажется, было невозможно: в квитанциях, выданных за сданную крупу на имя Кузьмина, значилось около десяти тысяч рублей, причём половина суммы была оформлена как плата за гречку, сданную лично Михаилом Степановичем.

Так вот, выходит, откуда были в тот вечер у Кузьмина деньги. Да, на такую сумму можно погулять… Но где же он взял крупу? Ясно, что налицо воровство, только как это доказать, чтобы не выкрутился, не выскользнул Кузьмин, как налим, из рук?

Дубиков бросил тоскливый взгляд на бумажки на столе. Выходит, порядочная скотина этот завхоз. Вот так фронтовичёк… Около пяти тысяч за один раз положил в карман и глазом не моргнул, держится героем, бьёт себя кулаком в грудь.

Следователь позвал продавщицу.

– А вы не помните, ещё когда-нибудь колхоз или гражданин Кузьмин сдавали крупу?

Толстуха оживилась, глаза её повеселели – видимо, поняла, что этого милицейского начальника только крупа интересует.

– Почему не помню? На моей работе надо всё запоминать, а то в тюрьму угодишь…

– Так уж и в тюрьму? – вздохнул Дубиков.

– А как же? Вы, милиция, народ дотошный, всё равно, что вам нужно, найдёте, а потом начнёте таскать. Да, крупу из этого колхоза я несколько раз принимала.

– Документы сохранились?

– Должны быть!

– Ну ладно. – Дубиков поднялся, одёрнул шинель, – как вас зовут-то, простите великодушно?

– Александра Николаевна.

– У меня к вам просьба, Александра Николаевна. Не могли бы вы выбрать по накладным все поступления крупы и суммы денег, которые вы колхозу выплатили?

– Да что уж с вами делать! Приезжайте через два дня – пожалуй, разберусь…

Дубиков шёл из магазина на автостанцию, и был он сейчас доволен – день прожит не зря, хотя и много ещё неясного, придётся поработать. Но работа не пугала – главное, направление наконец-то определилось, и он представил, как закрутится, замельтешит Кузьмин, когда начнут всплывать все его похождения. В автобусе следователь ещё раз мысленно прокрутил события сегодняшнего дня, и вдруг одна мысль, острая, как щепа, впилась в сознание: что же там, на мелькрупкомбинате, эта Зинаида Васильевна темнила? Почему бумаги сперва завернула? Эх, чёрт, не побеседовал он обстоятельно с той девушкой, а зря…

Глава седьмая

С приездом Ларисы в одичалом, давно не имевшем женского присмотра доме сейчас вершилось чудо, праздник, и Боброву казалось, что не в одном, а в каждом его углу горит нарядная ёлка. Евгений Иванович всей душой ощущал, что и в его жизни пробудилось наконец праздничное чувство, хлынуло, как весеннее половодье, могучим потоком, подхватило его легко, как пушинку, и понесло, понесло…

Он не понимал теперь, как жил без Ларисы, и не мог представить себе, что произойдёт, если вдруг в один прекрасный день останутся они в доме снова одни с Серёжкой, а потому, когда Лариса надумала ехать в Рязанскую область к матери за вещами, Евгений твёрдо решил: он поедет тоже.

Вместе с Бобровым вызвался ехать и Степан, который, конечно же, понимал, что из Евгения Ивановича плохой помощник, на нём только ветер возить. Степан договорился в своём коммунхозе о грузовой автомашине, и они тронулись ранним утром – Лариса в кабине с шофёром, шебутным и расторопным Лёнькой Анисимовым, а Бобров со Степаном – в кузове.

Утро выдалось морозное: и дома, и деревья, и даже небо было белым, заиндевевшим.

– Ну, брат, держись, – посмеивался Степан. – Продадим с тобой дрожжей…

Он оказался прав – стоило машине вырваться за село, набрать скорость, как холодный, обжигающий ветер насквозь прохватил тело. Степан стукнул по кабине, и Анисимов высунулся в окно, крикнул: – Ну, что там у вас?

– Скирду соломы смотри!

– А, понял! – заржал Лёнька. – Цыганский пот прошибает?

Вскоре он остановил машину, указал на белёсую, укрытую инеем скирду:

– Валяйте, мужики!

Степан легко спрыгнул с кузова, раскопав скирду, начал подавать Евгению охапками сухую, пахнущую летним зноем солому, и вместе с ней будто вернулось летнее тепло. Они забили соломой весь кузов, закопались поглубже, а Боброва Степан даже привалил охапкой сверху.

– Теперь будем ехать, как на печке.

На родину Ларисы приехали к обеду. Отряхнув с пальто солому, Бобров, прежде чем спрыгнуть с кузова, осмотрелся, и что-то внутри словно оборвалось: диковатая картина предстала перед глазами. О своей Берёзовке Лариса рассказывала ему ещё в институте: и тогда пустела она, теряя своих жителей, а сейчас вообще казалась дряхлой старухой. Бобров на секунду представил, каково здесь летом, когда могучая крапива и чертополох пучатся на старых усадьбах, или осенью, в мокрую погоду, под монотонный шум дождя.

Сколько таких деревень приходилось видеть ему на своём веку! Умирающих, пустеющих на глазах, где оставались только сгорбленные, с изборождёнными глубокими морщинами лицами старухи и старики. Идёшь по такой деревне, и кажется, что в каждом доме гроб – такая несносная тоска и скорбь висит в воздухе… А ведь кипела и здесь буйным ключом жизнь, женились люди, рождались дети, а в праздничные дни заливалась гармонь…

Пожилая невысокая женщина в чёрной жакетке и пуховом платке появилась на пороге, и по тому, как рванулась к ней Лариса, Бобров понял – это мать, Нина Дмитриевна. О матери рассказывала Лариса душевно, с теплотой, и Бобров знал, что любит она её страстно и нежно, как любят самого близкого и дорогого человека. Мать овдовела три года тому назад и жила теперь одна.

Бобров легко спрыгнул с кузова, протянул Нине Дмитриевне руку.

– Ой, Господи! – заулыбалась она. – Дочка приехала – я и рада без ума, других не вижу…

– Мама, это Женя, Евгений Иванович, – негромко сказала Лариса.

– Да разве я не вижу, – засмеялась старушка. – С твоих слов угадала…

Значит, и о нём шёл у Ларисы с матерью разговор. На душе у Боброва стало теплее.

Они миновали тёмные сени и оказались в передней комнатке, какой-то весёлой, светлой, благоустроенной. И в другой комнате, куда они прошли, раздевшись, довольно просторной, было тоже нарядно и уютно – белые занавески на окнах, аккуратно застеленная широкая кровать, диван, столик-комод с телевизором. В доме было тепло – к печке, которая делила дом надвое, просто нельзя было притронуться, и Бобров быстро согрелся.

Степан с Лёнькой слили воду из радиатора – обратно решили ехать завтра, – вошли в дом, и в нём сразу же стало тесно от трёх мужиков.

Бобров наблюдал за Ниной Дмитриевной и удивлялся: её глаза сверкали как-то необычно. О чём она сейчас думает? Может быть, вспоминает свою молодость, когда было в этом доме весело и оживлённо, когда гомонили голоса детей – у неё, кроме Ларисы, ещё две дочери, – мужа? Или рада за Ларису, что та наконец в бурном потоке жизни начинает, кажется, пригребать к счастливому берегу? Какая мать не мечтает об этом!

Усевшись на диван, Степан вдруг сказал:

– Слышь, Жень, на деревню поглядел, честное слово, слёзы наворачиваются…

– Почему? – спросил Бобров.

– Тоскливо-то как, а? Будто жизнь умерла! – И, обращаясь к Нине Дмитриевне, спросил: – Сколько же домов в вашей деревне?

Нина Дмитриевна вышла из-за перегородки, вытерла руки о фартук, сказала с грустью:

– Семьдесят четыре осталось.

– А было?

– Эх-х, да что там вспоминать. Только после войны семьсот дворов было. На семь километров вдоль оврага деревня тянулась. Я фельдшером работала, так, бывало, пока всю обойдёшь, устанешь – ноги не держат.

– Но почему же сейчас так мало людей стало? – не унимался Степан.

– А вы сами-то где работаете?

– Он в коммунхозе столяром, – ответил за Степана Бобров.

– Ну вот уже и половина ответа на ваш вопрос. Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше.

– А где же вторая половина ответа?

Но тут в разговор вмешался Лёнька, крякнул, повертел могучей шеей.

– Да что ты, Степан, к человеку прилепился? Как банный лист, право слово! Разве на все твои вопросы ответишь?

– Отвечу, отвечу, – засмеялась Нина Дмитриевна, – вот только обед вам приготовлю, и отвечу. А то натощак какой разговор?..

Она скрылась за занавеской, а Бобров подумал о том, что мать у Ларисы замечательный человек, и старость в ней не чувствуется – лёгкая, как пушинка. Может, правду говорят, что человек лишь тогда становится старым, когда у него начинает дряхлеть душа, а не тело. У Нины Дмитриевны же душа молодая.