Труды по истории Москвы - Михаил Тихомиров

Наш вывод можно подтвердить и другим расчетом. В полных списках «Задонщины» показано от Калатския рати до Мамаева побоища 160 лет. Нет никакого сомнения, что Задонщина имеет в виду битву при Калке, с которой была спутана битва на Каяле, прославленная в «Слове о полку Игореве». Битва при Калке произошла, по нашим летописям, в 6731 (Лаврентьевская) или 6732 (Ипатьевская) году. В московских летописях принята была обычно вторая дата (см. Троицкую, Львовскую и др.). Прибавим к 6732 160 лет, получим 6892, что равняется в переводе на наше летоисчисление 1384 году. Между тем в летописях 6888 год постоянно указывается как время Куликовской битвы. Конечно, можно предполагать ошибку в исчислении времени, но ничто не мешает нам видеть в этом и определенное датирующее указание на время составления памятника, относящееся к 1384 году.

«Задонщина» впитала в себя многие черты московской жизни конца XIV века. Поэтому в ней северо—восточная Русь носит название Залесской земли, как это находим и в других памятниках этого времени. Москва величается «славным градом», река Москва – «быстрой», меды – «наши сладкие московские», щиты – «московские». В «Задонщине» названы подмосковные города, Серпухов и Коломна; «жены коломенскыя плачут» на забралах городской стены в день Акима и Анны, то есть 9 сентября. Это указание само по себе имеет интерес, так как по летописи русское войско вернулось после битвы на Коломну 21 сентября, а бой произошел 8 сентября. Весть о битве могла действительно прийти на Коломну уже 9 сентября, от гонцов великого князя. Кто мог записать такую деталь, как не московский или коломенский житель.

Типично московскую действительность заметим мы и в таких замечательных словах, которые автор «Задонщины» вкладывает в уста Дмитрия Донского: «Братья бояре и воеводы, дети боярские. То ти, братие, не ваши московъскыя сластныя меды и великия места. Тут добудете себе места и своим женам». Здесь мы имеем прямой намек на местнические обычаи, получившие такое распространение в России при московском дворе.[645]

Особый характер «Задонщины» и ее небольшие размеры не дали ее автору возможности широко развернуть московские мотивы, но и без того «Задонщина» может считаться по преимуществу памятником московской литературы. В ней нет ничего рязанского, и объяснить это сознательным умолчанием о Рязани крайне трудно. Первоначальный текст «Задонщины» до нас не дошел. Имя Софония («написание Софониа старца рязанца») имеем в кратком списке «Задонщины» XV века и в тексте XVII века. Но ведь список XVI века не знает Софония—рязанца, а между тем списки «Задонщины» разнятся между собой. «Задонщина», по нашему мнению, возникла на московской почве, а вопрос о Софонии—рязанце – вопрос особый, ведь его называли и рязанцем и брянским боярином, в то же время и «старцем».

СКАЗАНИЯ О МАМАЕВОМ ПОБОИЩЕ

«Задонщина», как поэтическая повесть, была распространена мало; возможно, ее больше пели, чем переписывали. Несравненно большее распространение получили списки особого Сказания о Мамаевом побоище, которые разделены С. К. Шамбинаго на 4 редакции. Сказания эти сложного состава и предполагают какую—то общую основу, так как последовательное происхождение редакций не доказано С. К. Шамбинаго. Общее впечатление от сказаний неблагоприятное: они кажутся громоздкими и неясными. Множество недомолвок и ошибок, длинных и нескладных вставок из церковных книг в виде текстов и молитв испещряют повествование. Имеются и прямые искажения действительных событий. Например, явным подлогом являются беседы митрополита Киприана с Дмитрием Донским, так как известно, что Киприан не имел прямого касательства к Куликовской битве.

И тем не менее во всех редакциях сказаний о Мамаевом побоище обнаруживаются черты, восходящие к какому—то древнему тексту, близкому ко времени Дмитрия Донского и Куликовской битвы.

Видя в тех списках сказаний, где появляются какие—либо новые дополнения о Куликовской битве, только риторические распространения и заимствования из устной традиции, С. К. Шамбинаго считает более древними тексты, помещенные в Никоновской и Вологодско—Пермской летописях. Поэтому внимание исследователя едва привлекает Уваровский список Сказания 3–й редакции, хотя этот список украшен цитатами из народной поэзии, сохраняющими даже песенный склад. Не привлекает его внимания и сборник Соколова XVII века, хотя он уклоняется от общей схемы; между тем в этом списке читаем слова: «Земля стонет необычно в Цареграде и в Галади, и в Кафе, и в Белграде».[646] Внимание исследователя все время занято мыслью доказать позднее происхождение редакций сказаний о Мамаевом побоище, что заставляет его отказываться даже от мысли искать в их основе древнее повествование. А между тем возникает вопрос, кто и когда мог написать о Царьграде, Галате, Кафе и Белграде с таким знанием дела. Уже в XVI веке Галата и Кафа не имели такого большого значения, как раньше. Было же время, когда Галата являлась конечной целью для поездок московских купцов, а Кафа и Белград (Аккерман) служили для них промежуточными пунктами. И это было не позже XV века. Как же такие подробности могли принадлежать редактору, жившему в XVI веке»

Древняя основа сказаний о Мамаевом побоище в их не риторических, а подлинно исторических деталях бросается в глаза. Для доказательства этой мысли я воспользуюсь как текстами, опубликованными С. К. Шамбинаго, так и текстом Забелинской рукописи, часть которой под названием Новгородского Хронографа была мною издана в Новгородском историческом сборнике. Несмотря на позднее происхождение текста сказания в Новгородском Хронографе, он дает важные данные для заключения о древнем источнике.[647]

В современном своем виде Сказание о Мамаевом побоище, помещенное в Новгородском Хронографе, представляет собой сводный текст. Он начинается летописной повестью о побоище, имеющейся в Новгородской 4–й летописи. После слов «совокупитися со всеми князи русскими и со всеми силами» следует текст Сказания о Мамаевом побоище, начинающийся словами: «В тоже время слышав же князь Олго Рязанский, яко царь Мамай качует на реке на Вороножи на броду».

Сводное сказание в основном примыкает к Сказанию о Мамаевом побоище, помещенному в Никоновской летописи, но оно полнее его и имеет все черты текста, составленного на основании по крайней мере двух источников, причем объединение текстов сделано было очень небрежно. В нашу задачу вовсе не входит выяснение происхождения сводного текста. Нам важно доказать другое: что сводный текст сохранил некоторые древние черты, восходящие по происхождению к очень раннему времени, и что эти черты нельзя объяснить позднейшими вставками, распространениями текста и т. д. Другими словами, что основа сказаний о Мамаевом побоище гораздо более древняя, чем это кажется некоторым исследователям, – скажем прямо, гораздо более интересная и свежая по сравнению с позднейшими текстами. Бросается в глаза, что сводный текст явно соединял разные источники, которые различаются между собой и своим стилем. Одним из таких источников был рассказ, изобилующий подробностями, которые явно были записаны еще во времена, близкие к Куликовской битве, когда еще не успела заглохнуть устная традиция. Для подтверждения этой мысли ограничимся несколькими справками. Например, в сказании так называемой третьей редакции (по С. К. Шамбинаго) говорится о посылке в степь навстречу татарам Родивона Ржевского, Андрея Волосатого, Василия Тупика, Якова Ослебятева «и иных с ними крепкых юнош».[648] Это место имеется и в сводном тексте с добавлением: «70 человек». Реальность имен посланных юношей доказывается именем Якова Ослебятева, так как боярин Родион Осляба известен по летописи.[649] Между тем С. К. Шамбинаго весьма недоумевает по поводу слов Задонщины, вложенных в уста Осляби: «Пасти главе твоей на сырую землю, на белую ковылу, а чаду твоему Иакову лежати на траве ковыле». Не поняв текста, С. К. Шамбинаго заменил слово «чаду» и поставил здесь «брату», так как слово «чаду» якобы не имеет смысла. Но в Музейном списке «Задонщины» читаем: «Уже голове твоей летети на траву ковыль, а чаду моему Якову на ковыли земли не лежати».[650] И это вполне понятно, так как Яков Ослебятев остался в живых. Ослебятевы, как это доказал С. Б. Веселовский, были митрополичьими боярами.[651] Слова об Якове Ослебятьеве, что он не будет убит, указывают на определенную среду митрополичьих бояр, во всяком случае на московскую, а не рязанскую среду.

В третьей редакции сказания мы находим и следующую любопытную поправку, которая показывает, как изменялся и становился непонятным более ранний текст. В нем читаем о движении Мамая: «Не спешит бо царь того ради итти – осени ожидает». В сводном тексте читаем обратное: «Спешит царь, осени требует». Речь идет об осенней дани («осени»), которую требует царь.