Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946 - Дмитрий Ломоносов

Миша окликнул меня из другого угла палаты, он оказался здесь же. По его словам, у него так же, как и у меня, сильно отморожены ноги, врач, опасаясь гангрены, предполагает ампутацию части ступни. Лежавший справа от меня сосед оказался моим земляком по Москве. Анатолий Иванов, он до войны играл на виолончели в оркестре Большого театра. Мы с ним разговорились, тем для бесед хватало: вспоминали Москву, Третьяковку, Парк культуры с его аттракционами, который славился в Москве не меньше, чем теперешний Диснейленд в США. Вспоминали о музыкальных спектаклях Большого театра, которые я слышал по радио. Побывать мне пришлось только на «Дубровском» и «Красном маке». Я пытался насвистывать знакомые арии, он поправлял меня. Он подробно рассказывал о содержании спектаклей, о мизансценах и декорациях, о нарядах актеров, об исполнителях. Это было интересно и помогало преодолевать тягучее время.

Принесли пробирки для взятия мокроты — проверка наличия в ней палочек Коха. Говорили, что у кого найдут, тому будет положено дополнительное питание. Анатолий попросил меня сплюнуть в его пробирку, не сомневаясь, что у меня найдут бациллы туберкулеза. Я это сделал, и действительно, через несколько дней мне и ему объявили о том, что нам положен дополнительный паек: три отварные картофелины в мундире и стакан молока. Это было очень существенное дополнение к лагерному рациону. Не могу на прерваться, забежав вперед. В 1947 году, оказавшись в отпуске в Москве, я отправился разыскивать Анатолия по оставленному им мне адресу: ул. Маркса-Энгельса, 6 (или 10). Легко нашел эту улицу за зданием библиотеки им. Ленина, противоположная зданию библиотеки сторона — старомосковские дворы с деревянными двухэтажными домами, ныне снесенными. Вошел во двор, стал спрашивать про Анатолия Иванова. Кто-то из жителей, взглянув на меня удивленно, показал квартиру. Позвонил, меня впустили, узнав, кто я и зачем пришел. Жена Анатолия сказала мне, что несколько месяцев назад он умер от туберкулеза. Мне оставалось только посочувствовать горю родных и рассказать им о днях, проведенных вместе с ним в лазарете немецкого лагеря для военнопленных. Вот как удивительно и трагично складывается судьба!

Один за другим побежали дни, похожие друг на друга так, что ими трудно отмечать движение времени. Большие неприятности стали доставлять расплодившиеся клопы. От них просто не было спасения. Ножки кроватей установили в банки, залитые водой. Но проклятые насекомые пикировали с потолка.

Я стал испытывать невероятные муки голода. Такого не было даже в самые голодные дни моего существования. Очевидно, выздоравливающему организму требовалось дополнительное питание. Как-то раз, не в силах удержаться, я слопал ломтик маргарина с сахарным песком, принадлежавшие моему соседу сверху, тому самому, который помог мне очистить банку с салом. Это было замечено соседями, и мне пришлось рассчитаться с ним пайкой хлеба.

Только некоторые события выделяются в этом потоке однообразно текущего времени. Главное — это гангрена у Миши. Ему сначала удалили стопу правой ноги, но гангрена стала распространяться дальше, ампутировали ногу выше колена. Но и это не помогло. Всего за несколько дней до освобождения его унесли в палату для умирающих.

Я стал быстро поправляться. Доктор Градоли, проходя как-то мимо меня, сказал: «О! Ви — толстой!» (с ударением на последнем слоге). Действительно, кости стали понемногу обрастать мясом, я начал иногда передвигаться по палате, держась за стены и опираясь на костыли (уже не помню, откуда они у меня появились).

Однажды, кажется около середины марта, вечером неподалеку раздалась пулеметная и автоматная стрельба.

Оказалось, в части лагеря, отведенной для русских военнопленных, была попытка мятежа. Зная о постепенном приближении фронта с запада (союзники не очень спешили), они решили вырваться на свободу. Попытка оказалась неудачной, всех поймали, многих расстреляли.

В наших бараках лазарета немцы и русские полицаи не появлялись. Иногда заходил одетый в форму немецкого унтер-офицера капеллан — русский священник протестантской церкви. Давал читать тоненькие брошюрки религиозного содержания, написанные слишком примитивно, в расчете на малограмотных читателей. Как-то раз раздали по банке сгущенного молока на двоих — подарок от народа Швейцарии русским военнопленным, так было сказано в листовке, обертывавшей каждую банку.

Стало явно ощущаться приближение фронта. Вокруг лагеря (из окна барака была видна внешняя проволочная многорядная изгородь с вышками и часовыми на них) появились высокие шесты с белыми флагами с нанесенными на них красными крестами. Повязки с красными крестами появились и у немецких часовых на рукавах. По баракам прошел представитель только что организованного лагерного комитета. Прочитал написанное комитетом обращение к командованию союзников, в котором описывалось бедственное состояние тысяч военнопленных (можно ли назвать бедственным положение англичан и французов, страдавших лишь от разлуки с родными?). Это обращение должно было быть отправлено со специальным посланником, которому будет организован побег. Через несколько дней, я даже удивился, как быстро, над лагерем пронесся английский истребитель и сбросил вымпел. По баракам стали носить и читать сообщение примерно следующего содержания: «Ваш посланный прибыл. Командование союзных войск знает о вашем положении и принимает меры для скорейшего вашего освобождения. Ждите и не предпринимайте попыток побега: они затрудняют действия наших войск. Уничтожайте фашистских агентов. Командующий 4-й армейской группой союзных войск генерал…» (кажется, Монтгомери или Кларк).

В середине апреля грохот фронта стал явственно слышен. Над нами проносились английские самолеты, где-то неподалеку сбрасывавшие бомбы.

Как-то раз предупредили, что этой ночью нужно оставить открытыми окна барака: будет взорвана электростанция, могут вылететь стекла. Взрыва, однако, не было.

В окно барака за внешней оградой лагеря виднелся небольшой немецкий хуторок. Его жители стали копать траншеи у самого проволочного ограждения, было непонятно, зачем им это нужно. Мы почувствовали приближающиеся перемены. Вместо хлеба выдали по кучке галет. Это было сытнее, чем кирпичи «образца 1939 года». Затем, что было уже похоже на предпраздничный сюрприз, нам выдали американские пакеты дополнительного пайка по одному на двоих, залежавшиеся невостребованными на продовольственном складе. Вот когда стало понятно, почему наши союзники, находясь в плену, выглядят как на курорте. Пакет, предназначавшийся каждому на неделю, содержал такое количество продовольствия, что и две недели можно было вполне обойтись без немецкого пайка. В нем было: две банки порошка какао, две банки сухого молока, пакет сахарного песка килограмма в два, несколько банок концентратов (супы, овсяная каша), коробка бульонных кубиков, пачки галет и печенья, сухой компот, банка яичного порошка, жевательная резинка (которую мы приняли за непонятно почему такой твердый мармелад), несколько банок с сигаретами «Кэмел», туалетная бумага.