Русофобия. История изобретения страха - Наталия Петровна Таньшина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как и в случае с Великобританией, французская пресса также оказывала активное влияние на внешнюю политику Наполеона III, особенно провинциальные католические издания, призывавшие к войне с Россией с самого начала спора о Святых местах. Для провинциальных газет эта «священная война» являлась, помимо прочего, удобным предлогом, чтобы укрепить в самой Франции позиции католической церкви. Баррикады 1848 года разделили французов, но борьба за веру, как надеялся Наполеон III, вновь их сплотит[1076]. Католики имели большое влияние на режим Второй империи, и католическая церковь подталкивала императора к войне.
Тем более что почва для такой пропаганды была подготовлена, достаточно вспомнить мнимые страхи аббата Прадта и других многочисленных авторов перед «врагом у ворот», теперь уже у «ворот» самого Константинополя, после чего Россия неминуемо должна будет совершить марш-бросок на Европу. Да и самому Наполеону III не нужно было ничего изобретать, ведь всё уже сделал его дядя. Как отмечает Н.В. Промыслов, Наполеон III накануне и во время Крымской войны использовал негативные образы России, сохранившиеся в памяти широких слоёв населения со времён 1812 года и присутствия во Франции русского оккупационного корпуса, для поддержки реваншистских настроений и своего внешнеполитического курса[1077]. Память о Русской кампании, бегстве Наполеона из Москвы, а потом и о вступлении русских войск в Париж была для французов памятью-травмой, постоянным источником боли и унижения[1078]. Поэтому в период ухудшения официальных отношений, тем более во время войны, стереотипы варварства и жестокости русских солдат сознательно актуализировались.
Жермен де Ланьи: кнут как квинтэссенция России
После того, как Франция в марте 1853 года отправила свой флот к Саламину[1079], а 21 июня (3 июля) русские войска вступили на территорию Молдавии и Валахии, антирусская кампания заметно обострилась. Это нашло отражение в ряде работ, среди которых особенно выделяется памфлет с говорящим названием «Кнут и русские. Нравы и устройство России» Жермена де Ланьи[1080], весьма красноречиво свидетельствующим о том, какой концепции придерживался автор при изложении материала. Работа имела цель утолить потребность части французской публики видеть Россию на самой нижней ступеньке лестницы цивилизации.
Автор с этой задачей справился, хотя книга получилась не столь категоричной, как могло бы следовать из названия. Несмотря на то что образ кнута в этой книге является олицетворением грубой и репрессивной силы, по её прочтении вовсе не складывается гнетущее впечатление о России, а образ императора, более того, выписан безукоризненным. В остальном же, как справедливо полагал Ш. Корбе, это ужасное антироссийское досье, причём во всех аспектах[1081].
Жермен де Ланьи, как и большинство его соотечественников, заново открывает для читателя Россию и пишет о ней так, будто до него никто о нашей стране не писал, а если и писал, то одни небылицы и мифы: «Относительно этой страны царит полное неведение», а в книгах «вымысел занимает место правды». При этом, как отмечает де Ланьи, русские историки не могли быть беспристрастными: «Национальные историки не имеют права писать по совести: их оценка зависит от золота правительства»[1082]. Что касается путешественников, то и они, по его словам, тоже не могли объективно оценивать всё, что довелось увидеть в России: «…они находятся под таким строгим надзором, что могут составить только такие впечатления от путешествия, какие позволяет сделать русская полиция»[1083]. Де Ланьи имеет в виду тот факт, что все письма подвергались перлюстрации.
Всё это, по мнению писателя, «объясняет, почему так мало знают об этом колоссе». Но чем обоснован интерес самого Жермена де Ланьи к России? Россия, отмечает он, проводит настолько активную политику, что всюду это вызывает беспокойство и любопытство. Он утверждает, что вся Европа ненавидит Россию и русских: «В Германии, как, впрочем, повсюду, одно только русское имя вызывает омерзение. Оно есть самое полное олицетворение варварства и дикости, и для большинства европейских наций Россия — это всё ещё кочевая Тартария Чингисхана или Тамерлана». Автор согласен, что так оно и было, но, на его взгляд, это осталось в прошлом: «Да, в этом наблюдении есть доля правды <…> но всё это было во время царей, пьяных от вина и крови, когда по улицам и площадям Москвы и Новгорода бродили медведи, волки и голодные собаки, чтобы сожрать изуродованные и окровавленные тела жертв, убитых этими царями и выброшенных в сточную канаву»[1084].
Всё это стало достоянием истории: «Нет больше тех времён, когда царь Пётр Великий вершил правосудие с саблей в руке, отрубив лично одиннадцать голов во время стрелецкого бунта и десять дней присутствуя при самых ужасных пытках». В то же время Россия и при Николае I выглядит такой же монструозной: «Сегодня варварство — такое же, как прежде, только оно приняло более лицемерные, и, я бы рискнул сказать, более цивилизованные формы»[1085]. То есть перед нами всё тот же взгляд на Россию как на варварскую деспотичную страну, лишь слегка «приглаженную» цивилизованными нормами.
Автор задаётся вопросом: почему до сих пор Европа находится во власти предрассудков и заблуждений относительно России?
Виной тому сами русские: «Привычка к маскировке и лести зашла у них так далеко, что все без исключения становятся защитниками царя и его правительства, обманывая себя и вводя в заблуждение путешественников, которые могли бы своим беспристрастным и пытливым умом расширить свои знания и увидеть эту страну в её истинном свете»[1086]. Как видим, образ России как «царства фасадов» очень прочно закрепился в сознании.
Россия — это не только «царство фасадов», это ещё и царство кнута! Кнут олицетворяет грубую власть силы, жестокости и деспотизма: «Кнут! Нет ни во французском языке, ни в языке другого цивилизованного народа слова, которое одно воплощает в себе столько сверхчеловеческих жестокостей и страданий!»
