Русофобия. История изобретения страха - Наталия Петровна Таньшина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Для императора Наполеона III покровительство католикам в споре из-за Святых мест[1060] было, безусловно, важным: таким образом он рассчитывал повысить свой авторитет внутри страны. Тем более что это весьма удачно накладывалось на ставшую уже классической идею о необходимости противостоять «русской угрозе» и стремлениям России овладеть Константинополем. В такой ситуации антирусское общественное мнение могло стать фактором, склонившим чашу весов в пользу войны с Россией, особенно после разгрома турецкого флота в Синопском сражении русской эскадрой под командованием вице-адмирала П.С. Нахимова 18 (30) ноября 1853 года. Над Османской империей нависла угроза поражения. Средства массовой информации рисовали образ могущественной и жестокой России, противопоставляя ей слабую и беззащитную Турцию. Газетно-журнальные комментарии пестрели словом «резня». Как писал саксонский дипломат Фитцтум фон Экштедт, «национальное тщеславие этих современных венецианцев ничем так не раздражается, как морскими битвами. Синопский бой, совместно с вышеуказанными факторами, можно, посему, считать поворотным пунктом в политике, сделавшим войну неизбежной. Теперь уже ничего нельзя было исправить; друзья мира замолкли, и печать стала на все тоны повторять излюбленную тему о европейской цивилизации, угрожаемой русскими варварами»[1061].
В этом высказывании дипломата очень чётко прослеживается идея о том, что страхи перед «русскими варварами», уже давно «одомашненные» европейцами, в нужное время актуализировались и использовались в качестве испытанного и действенного оружия антироссийской пропаганды[1062].
В итоге правящие круги Франции и Великобритании склонились к решению об объявлении войны России, тем более что Наполеон III, и так раздражённый на императора Николая I из-за обращения «дорогой друг» (Николай Павлович никогда не называл Наполеона III «дорогим братом», как того требовал монарший этикет), был всегда чувствителен к общественному мнению. Зять графа Нессельроде, граф Зеебах, находившийся в это тревожное время в Париже, в письме тестю от 7 февраля 1854 года сообщал о своём разговоре с императором Наполеоном III, состоявшемся во время бала в Тюильри, в ходе которого император откровенно жаловался на то, что Николай I продолжал относиться к нему с пренебрежением. Наполеон III сделал следующий вывод: «Случилось то, чего никто не мог предвидеть, и наши корабли оказались на Босфоре. Однако, мы никогда бы не вошли в Чёрное море, если бы Россия ограничилась сражаться с Турцией на земле <…> Но мы не могли сохранять нейтралитет с тех пор, как перед взором наших адмиралов были сожжены турецкие корабли. Следовательно, несмотря на всё моё желание избежать войны с Россией, мы находимся в двух шагах от этой катастрофы. Я об этом глубоко сожалею, так как я предпочёл бы добрые отношения со страной, интересы которой лишь редко расходились с интересами Франции»[1063].
Зеебах весьма пессимистично описывал своё впечатление от этого разговора. Он писал Нессельроде: «По моему убеждению, ваша слабость заключается в том, что вы изолированы в Европе и готовы быть растерзанными теми, кто представляет вас как амбициозную державу, под покровом религии скрывающую проекты новых завоеваний и экспансии»[1064]. Как видим, покровительство, оказываемое Россией православным христианам, было воспринято исключительно как повод для подчинения слабой Османской империи российскому влиянию.
Итак, причины для войны были весомые, а общественное мнение, почти исключительно антирусское, стало фактором, склонившим правящие круги Франции и Великобритании к вступлению в войну. Как справедливо отмечает О. Файджес, «причины Крымской войны невозможно понять, изучая исключительно действия политиков и дипломатов. То была первая в истории война, во многом вызванная давлением прессы и общественного мнения»[1065]. Аналогичную позицию занимает и М. Малиа, именуя Крымскую войну своего рода идеологической агрессией против России[1066]. Для англичан война с Россией представлялась неким крестовым походом, борьбой за защиту «британских ценностей» — идей свободы, цивилизации и свободной торговли[1067]. Тем более что почва для таких настроений была прекрасно подготовлена в предыдущие десятилетия. Это дало основание Дж. Х. Глисону сделать следующий вывод: русофобия 1830-х годов сыграла столь же важную роль в развязывании Крымской войны, что и русофобия 1853 года[1068]. Но если в 1830-1840-е годы международные противоречия удавалось разрешать дипломатическим путём, то в начале 1850-х годов общественное мнение буквально толкало власти к войне с Россией.
Это выводит на очень важную проблему, связанную с влиянием русофобских настроений на принимаемые политические решения. Общественное мнение становится фактором, не учитывать которое правящие круги уже не могли. Несмотря на то что газеты и журналы были формально адресованы массовой аудитории, зачастую их действительной целью было стремление повлиять на процесс принятия политических решений[1069].
О глубинной русофобии как важнейшем факторе Крымской войны пишет и О. Файджес. По его мнению, русофобия, которую он трактует как иррациональный страх перед Россией, страной «дикой, агрессивной и по самой природе своей захватнической, но вместе с тем хитрой и коварной, чтобы втираться в доверие и применять против Запада „невидимую силу", господствовала в умах „просвещённого общества" Старого Света веками, усилилась после прокатившихся по Европе революций 1830-х и 1840-х годов, была подогрета Польским восстанием, достигла пика в годы Крымской войны, но никуда не делась и после неё, благополучно перешагнув и в двадцатый век…»[1070]
Лорд Пальмерстон весьма ловко использовал антирусские настроения, которые усиленно насаждались в обществе, а война с Россией была для него, помимо прочего, средством достижения поддержки со стороны общественного мнения. Антирусские заявления сделали Пальмерстона настолько популярным, что проводимая им внешняя политика в сознании общественности стала отождествляться с защитой «британских ценностей», а любого, кто пытался остановить сползание к войне, пресса буквально шельмовала. Так произошло с Ричардом Кобденом (с его памфлетом было связано распространение термина «русофобия») и Джоном Брайтом, — пресса объявила их «прорусскими» и, следовательно, «не англичанами». Даже принц Альберт, чьи «континентальные» привычки раздражали публику, подвергся нападкам как «немец» или «русский», что для многих англичан было примерно одним и тем же[1071].
* * *
Годы Крымской войны были отмечены всплеском антирусской пропаганды и наиболее острыми выпадами в адрес России. В Европе появилось множество газетно-журнальных публикаций, карикатур с марширующими медведями, памфлетов и книг, посвящённых описанию варварской и дикой природы русских и их государственности (многие карикатуры оказались востребованными на Западе при характеристике современной России)[1072]. Как отмечал Дж. Х. Глисон, укрепление враждебных стереотипов в 1853 году произошло так быстро именно потому, что форма уже была создана двумя десятилетиями раньше. В 1850-е годы к набору
