Потом была победа - Михаил Иванович Барышев

— Не будут больше люди воевать, — повторил Петухов. — От войны им одна маета.

Харитон неожиданно рассмеялся. Ссохшаяся бороденка его затряслась, как в ознобе. Он попытался унять смех затяжками самосада, но дым вываливался клубками изо рта, из ноздрей, не приглушая стариковского смеха. Наконец Харитону удалось справиться.

— Насмешил ты меня, — певуче сказал старик.

— Это почему же? — не понял Петухов.

— А потому, что человек человеку больше всего опасен, — зло сказал Харитон. — На то между людьми и власть всегда стоит. Она потому и выдумана, чтобы свои своих не перегрызли, а на чужих бы кидались… Без войны люди истомятся от скуки, озвереют и начнут, как шалены собаки, друг друга катовать. От той лютости незаметно для себя в зверей превратятся… На свете, милок, круговорот идет: сначала звери в людей, а потом наоборот. Так мне один ученый немец сказывал. С Федькой, с племяшом, он ко мне приезжал.

— Эко ты куда завернул, — сердито сказал Петухов, обескураженный рассуждениями Харитона. — Задурил тебе, видать, тот немец голову. Люди больше о хорошем думают, а ты их в зверей готов оборотить. В книгах написано, что миллион лет люди на земле живут. По твоему разговору, так за это время они должны были себя раз сто сгрызть.

— Кабы не воевали, так сгрызли бы, — ответил Харитон. — Война им заместо сытного обеда. Налютуются в ней до отвала и несколько годов терпят, пока в середке не засвербит. Не зря в старину ишо говорили, что человек человеку — волк… Разбежаться вот людям с земли некуда. Кабы на небо им можно было махнуть, каждый человек бы своей кучкой жил и от других спасался.

— Тогда-то и взаправду бы все одичали, — сказал Петухов. — Нет, дед, народ — это главная сила на земле, и воевать он больше не допустит.

— Разве его об этом спросят? — Дед невесело выматерился. — Коли власть решит воевать, она тебя без всякого спросу хошь от жены, хошь из бани вынет, ружье в руки ткнет… Война всегда была и будет. Мертвые только от нее освобождаются, а живым деться некуда. За грехи это на людей богом от роду положено, и никуда человек от своей дороги не свернет.

— Каркаешь ты, дед, хитро, — хмуро остановил Харитона Петухов.

Он досадовал, что не может подыскать нужные слова, чтобы секануть под корень полоумную болтовню старика, видно, до крайности озлобленного войной, беспросветным страхом и старостью.

— Не по-нашему, дед, говоришь. Фашисты — те верно, воевать ловчат, а наш человек смирный. Ни злости в нем нет, ни обиды, и на чужое не зарится.

— Лес уж куда смирней, — отозвался Харитон, — а ты погляди, какая в нем война творится. Каждая живинка, хоть тварь, хоть трава, норовит других стоптать и своей жизнью вольготно пожить. Я смирнее смирного жил, никого не трогал, а сколько мне зла сотворили! Избу сожгли, старуху бомбой убили. Нет, озлобились нынешние люди хуже лютых зверей.

— Заговариваться ты стал, Харитон, — оборвала старика Василиса. — Заржавел от тоски и мелешь невесть что… Не слушай ты его, Василий. Я считаю, что могут люди войну порешить и новой больше никогда не зачинать. Простому человеку от нее беда и разор.

— Привыкнут человечишки. Немец тот мне сказывал, что привыкнут, — упорствовал старик. — Мы вот в деревне к войне притерпелись, и другие тоже привыкнут. Пальбу, бомбы замечать перестанут. Будут они для них на манер грома. А кого убьют, так будут считать, что вроде он от тифа или чахотки душу отдал. Привыкнут люди к войне, помяните мое слово. В бога не веруют…

— Не ко всему человек привыкает, — сурово сказала Василиса. — Пожарище паленым долго пахнет. Эта война скрозь головней прокатилась. Нет, люди будут теперь смотреть, чтобы кто от скудости ума огнем не забаловал. На бога тут нечего надеяться.

— На кого же тогда, Васена? — беспомощно и жалко спросил Харитон. — На кого же тогда, ежели кругом одна смерть творится?

Дед неожиданно сморщился и заплакал беззвучными мутными слезами. Он суетливо вытирал их ладонями и громко сморкался в полу рваного немецкого мундира.

— Чего ты, Харитоша? — встревожилась Василиса.

— Федора-то, племянника, порешили, — сквозь слезы сказал старик. — Позавчера в Тереховке из ружья застрелили… Покорный был парень. Тоже думал, что война, как летний дождь, его стороной обойдет. А народ порешил.

— Это полицая, что ли? — догадался Петухов.

— Его, Федора, — подтвердила Василиса. — Покрывал он нас от немца, царство ему небесное… Порешили — так, значит, требовалось. Народ, Харитоша, он не бог. Ему с земли виднее, да и не всякий грех он простит. Смирному телку тоже обухом промеж рогов доводится…

Сказала и крепко сжала губы.

Когда Харитон уходил, загребая пыль разноцветными опорками, Василиса посмотрела вслед и вздохнула.

— Верно старик сказал, что кучками люди стали жить, друг на друга оглядываться. Народ должен быть сплошной, без единой щелочки. Тогда его на сторону не сбить… Загоревал совсем Харитон… Озлобился и ум потерял. Чем он зиму кормиться будет? Потоптали овес, племянника сказнили, и дома у него нет. В чужой бане живет… Ты бы, Василий, шел отдыхать. День-то на дворе уже потерялся.

День потерялся. Вечерело, и мягкие сумерки неприметно накатывались из лесу к крохотной, в девять уцелевших дворов, деревеньке Залесье, где стали случайным постоем три разведчика. Уйдут они, останется из мужчин в деревне слабый от горя дед Харитон да бедовая, в самой поре вдовица Василиса-Васена. Будет Васена сажать огород, пахать поля, сеять, доить коров, пить по праздникам самогонку, а ночами кусать неповинную в ее бабьей беде подушку.

Петухов разбудил Орехова и сказал, что все тихо, что на дороге не видно ни одного человека.

— Ладно, иди спать, — ответил Николай. — Где устроишься, в избе или на сеновале?

Петухов подумал и ответил, что спать пойдет на сеновал.

Летняя ночь была коротка, а заснуть Василий не мог. Ворочался на сене, бессчетно поправлял пеструю подстилку, которая была выдана хозяйкой, и перекидывал со стороны на сторону подушку в цветастой наволочке. То ли чересчур мягка она была для солдатского изголовья, то ли тревожил разведчика едва уловимый запах женских волос на линялом сатине.

Чуть слышно скрипели за изгородью шаги Смидовича, который после полуночи заступил на дежурство. Заливисто свистел носом Орехов, разметавшись на сене.

На зорьке в лесу неожиданно зарокотало. Василий было вскинулся, но разобрался, что не стрельба, а гром. Мягкий гром, летний. Синевато блеснуло несколько дальних молний, потом по худой крыше зашелестел дождик. Теплый, преснеющий лесной сыростью,