Потом была победа - Михаил Иванович Барышев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А тут в войну цветок уберегли, сохранили. Много прошел Петухов фронтовых деревень и только сейчас увидел в избе цветок. Да еще ухоженный, в самой силе. Добрый тот человек, у которого в избе так цвет цветет.
Добрая хозяйка Василиса… Васена. На язык смела и сердцем отходчива. И телом могутная. Заимей такую жену, будешь как в запечье жить. Все время под горку будет, сами ноги пойдут…
— Тебе, значит, выпал черед дежурить? — услышал Петухов голос Василисы. Она незаметно подошла к крыльцу и теперь стояла, облокотившись о перила. — Твои дружки на сеновале храпят так, что на огороде слышно.
От Василисы пахло прелой мякиной, по́том и землей. В вырезе кофточки белела мягкая ложбинка. Петухов скосил глаза, и во рту у него пересохло, а в голове пошел звон. Так, будто по каске неожиданно цвинькнула пуля.
— Неужто так до вечера и будешь на крыльце сидеть? — спросила хозяйка. — Спать бы шел… Я немцев сама высмотрю. У меня на них глаз острый. Высмотрю и побужу вас.
— Нельзя, — строго сказал Петухов. — У нас насчет этого дисциплина.
— Раз дисциплина, так сиди, — насмешливо протянула Василиса и ушла на огород.
Петухов выкурил подряд три сигареты, чтобы сбросить, прогнать наваждение, которое наползало откуда-то изнутри. Вот тебе и цветок на окошке. Дай только волю, сведет человека с дороги, закрутит так, что и голову можно потерять, честь уронить… На слова Василиса занозиста, а глаза как у малого ребенка глядят, открыто и чисто. Одна мается. Несладка вдовая жизнь.
Петухов огляделся и сразу высмотрел покосившуюся, на одной петле, дверь сарая, тесину, неловко прибитую на крыше. В дождь под тесину наверняка попадает вода, и в избе мокнет по пазам потолок.
Нет, как ни хороши женские руки, а в хозяйстве без мужского догляда нельзя. Женский глаз того не увидит, что хозяин приметит. Каждый к своему делу приспособлен…
Тишина навевала дремоту. На далекой дороге не было ни проезжего, ни прохожего. С час Петухов добросовестно глазел по сторонам, клевал носом и палил трофейные сигаретки, после которых щипало в горле и жгло язык.
Потом не выдержал. Повесил на перила автомат и спросил у Василисы топор.
— Маленько руки погрею, — застеснявшись под вопросительным взглядом хозяйки, сказал он. — Гвоздей бы нашла.
Василиса нашла и гвозди, и пилу, и рубанок с поржавевшей железкой, которую Петухов заточил на бруске.
Через час дверь сарая уже висела ровно, а Василий, чтобы было сподручнее, снял гимнастерку и, закатав рукава бязевой нижней рубахи, сидел на коньке крыши и латал прохудившиеся доски.
Василиса ходила за ним как привязанная, сноровисто подавала инструменты. Глаза ее поблескивали, а смешок стал тороплив и короток, будто стук брошенного в раму гороха.
— Завтра крыльцо переберу, — пообещал Петухов, подставляя потную спину под струю холодной воды, за которой Василиса сбегала на речку.
— Заботливый у тебя характер, — сказала хозяйка. — Трое вы пришли — и все разные. Носатый, тот злой, а командир ваш еще к хозяйству не успел приспособиться. Мальцом, видать, на войну ушел… Откуда сам-то?
Пофыркивая от удовольствия под струей холодной воды, Петухов обстоятельно отвечал на расспросы.
— Своих, значит, ребятишек не завел? — почему-то довольным голосом сказала Василиса. — К родному дитю душой больше льнешь. Приемыша жалеешь, а свой прикипит к сердцу… У меня сын был, Павлик. Еще до войны от горловой болезни помер. Так и осталась теперь бобылкой… Возьми рушник…
— Почему бобылкой? — возразил Василий, растираясь холщовым полотенцем. — Мужики с войны придут, а ты собой видная, хозяйство имеешь. Бездомных после войны много будет. Вот и найдешь свою долю.
Василий говорил, а слова застревали в горле. Приходилось выталкивать их силой. Говорил и понимал, что не то хочется ему сказать Василисе-Васене, так неожиданно встретившейся на пути.
— Мне ведь, Василий, не штаны надо, а судьбину найти… Ты говоришь — доля выпадет… Пройдет фронт, кто из мужицкого племени к нам в Залесье заглянет? Своих мужиков, почитай, никого не осталось, а если и воюют два-три залесских солдата неубитые, так неизвестно, уцелеют ли они до конца. А уцелеют, так разве будет им охота на пожарище ехать? Пристанут где ни то на обжитом месте… Нам, бабам, придется в Залесье век с дедом Харитоном доживать… Ты говоришь — доля. Вот какая она, доля, нам от проклятой войны отрезана.
Верно говорила Василиса, и утешить ее было нечем.
Особенно хорошо это понял Петухов, когда к крыльцу притащился единственный залесский житель мужеска пола — дед Харитон, сухонький старичок с недовольными глазами, обросший жидкой бороденкой серого, выцветшего от пережитых годов цвета. На лбу угадывались редкие и глубокие оспины. У Харитона были непомерно большие для его роста, зачерствелые руки. Ноги сунуты в валяные опорки разного цвета — одна в сером с подпалинами, другая — в черном.
Харитон поздоровался с Петуховым и угостил его таким самосадом, что у Василия с первой же затяжки зашелся дух.
— На стук пришел, — сказал дед. — Редко топор услышишь. Все пальба да пальба, а тут, чую, топором орудуют. Раньше бы приволокся, да работе мешать не хотелось. А сообразил, что пошабашили, и пришел… В диковину теперь топор слышать. Неделю назад в лесу страшенно стреляли, а оттуда к нам на деревню кинулись.
Старик раз за разом сделал несколько глубоких затяжек и пожаловался:
— Овсы мои начисто потравили… До колоска уничтожили танком-машиной. Вдоль и поперек поле переворотили, а я ведь его по весне лопатой копал… До сих пор ишо спина помнит. Разве у меня силов достанет еще раз такое поднять лопатой?
Харитон сплюнул тягучую слюну и растер ее опорком.
— Ничего, дед, — успокоил его Петухов. — Скоро немца выгоним, и больше войны не будет. Не допустит ее народ.
Харитон с сомнением качнул головой и вскинул на Петухова тусклые глазки.
— Народ ничего, милок, не сделает, — сказал он дребезжащим
