Россия и Европа- т.2 - Александр Янов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но вот в начале XX века — за три года до мировой войны и за шесть до падения монархии — М.О. Гершензон заметил о николаевской эпохе, что «никогда русское общество не переживало такого крутого умственного перелома, как в ту эпоху... Николай и в духовной жизни, как и в материальной, тяжко изувечил русскую жизнь. Он надолго определил ненормальность [её развития]».21 И опять осталось — до сих пор остается — темным это странное замечание.
AS. Никитенко. Дневник в трех томах, М., 1965, т. 1, с. 77 (выделено мною. — А.Я.)
М.П. Погодин. Историко-политические письма и записки, М., 1974. с. 259.
М.О. Гершензон. Эпоха Николая I, М., 1911, сс. з, 9 (выделено мною. — А.Я.)
Прошло много лет и в конце 1960-х известный американский историк Н.В. Рязановский, на которого Брюс Линкольн, кстати, ссылался как на своего ментора, размышлял о чем-то, что должно было показаться совершенно загадочным любому «восстановителю баланса».
«Александр II проводил реформы, — писал Рязановский, — Александр III апеллировал к национальным чувствам... при Николае II страна обрела даже шаткий конституционный механизм. Но все эти начинания остались каким-то образом неуверенными, неполными. И в конце концов в пожаре 2927 года обрушился все тот же архаический старый режим (antiquated ancien regime), установленный Николаем I. В известном смысле этот жесткий самодержец преуспел больше, чем мог вообразить».[27]К сожалению, словно устрашившись собственной интуиции, историк поставил на этом точку. Мы так и не услышим от Рязановского ответа на решающий вопрос, каким же все-таки образом — несмотря на драматические изменения, пережитые Россией после Николая, несмотря на Великую реформу Александра II и контрреформу Александра III, несмотря даже на конституцию и Государственную думу — режим, окончательно, казалось бы, похороненный в феврале 1917 года, остался всё тем же архаическим старым режимом Николая I. Но не об этой ли «пропасти» пророчествовал еще за полвека до того Погодин? И не была ли она результатом той самой «ненормальности», которую сообщило, согласно Гершензону, николаевское царствование русской жизни?
Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса
критерия Как бы то ни было, именно эти, пусть так никогда и не объясненные
их авторами прозрения моих предшественников, и дали мне основание сделать в вводной главе самую, пожалуй, обязывающую заявку на прорыв в историографии послепетровского периода русской истории. Как помнит читатель, утверждал я там, что царствование Николая словно разрубило этот период на две не только разные,
но и враждебные друг другу фазы — европейскую (условно говоря, екатерининскую) и николаевскую. Что если екатерининская фаза неизбежно вела к окончательной европеизации русской элиты, то николаевская, напротив, к моральному и политическому отторжению от Европы. И потому обрушилась в октябре 1917-го вовсе не екатерининская Россия, но, как и говорил Рязановский, николаевская.
Понимая, до какой степени спорно это моё утверждение и как мало надежды, что согласятся с ним отечественные специалисты по послепетровскому периоду, я и послал эту вводную главу некоторым из них, наиболее открытым, как мне казалось, для принципиально новых историографических интерпретаций. Ответы были даже более обескураживающими, чем я ожидал. Чтобы не быть голословным, процитирую один из них (не называя, конечно, автора). Вот его суть.
«Думаю, что правительство Александра намного сильнее подействовало на умы и души современников, намного сильнее определило их настроения и мировосприятие, чем правительство Николая. Есть немало свидетельств того, что контроль властей ограничивался формой социальной жизни, а не её содержанием. Я думаю, что сам император сознавал, что официальная идеология не проникаете души подданных, не становится религией империи, потому и был недоволен деятельностью Уварова». Как легко поймет после этой отповеди читатель, недостатка в ученых оппонентах у меня не будет. Академическое сообщество — и в России, и на Западе — наверняка восстанет против моего тезиса, как против ереси. И одних ссылок на Погодина, на Гершензона или Рязанов'скогодля его доказательства недостаточно.
Хотя бы потому, что доказательство это должно отвечать, по крайней мере, двум жестким критериям. Прежде всего следует показать, что ничего подобного тому «настоящему перевороту в национальной мысли», какой произошел, по выражению Чаадаева, при Николае, не было — и не могло быть — в екатерининской фазе петровского периода и уж тем более при Александре I. Но этого мало. Второй критерий много сложнее. Ибо показать должен я также, что результаты этой революции никуда не исчезли и во всех последующих царствованиях после Николая. Что так и оставалась русская жизнь до самого конца династии, говоря словами Гершензона, «ненормальной». Оставалась — несмотря на все реформы, контрреформы и революции.
Например, резкий перелом в отношении к Европе, случившийся с воцарением Официальной Народности (и в особенности в начале 1850-х), отвечает лишь первому критерию. Потому что постниколаевские режимы, включая даже контрреформистский, откровенно националистический режим Александра III, последовательно шли на сближение с Западом, вплоть до немыслимого при Николае военного союза с франко-английской антантой. И внук его действительно снял шляпу при исполнении в кронштадтском порту Марсельезы, чего Николай наверняка бы ему не простил. Но если не отторжение от Европы, то что?
Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса
Мечта о «першем государствовании»
Вообще-то ничего особенно нового в мечте Николая о «первом месте в ряду царств вселенной» не было. В первой книге трилогии очень подробно документирована аналогичная мечта Ивана Грозного во время Ливонской войны. Только тогда это называлось «першим государствованием» (на сегодняшнем политическом жаргоне, как мы знаем, зовется это «сверхдержавностью»). Проблема лишь в том, что Николай был первым в новой истории русским государем, возродившим эту угасшую было после Грозного мечту. Уж слишком много бед принесло стране в XVI веке её крушение. На два с половиной столетия хватило России воспоминаний о катастрофическом результате этой первой в её истории попытки добиться «першего государствования» — и вызванного ею столкновения с европейской коалицией.
Сюжета о возрождении при Николае этой злосчастной мечты мы попутно касались в вводной главе, но я, конечно, напомню читателю, о чем там шла речь. Сначала, однако, скажу, что в екатерининской фазе мечта «о першем государствовании » действительно отсутствовала и, стало быть, первому критерию вполне отвечает. Петр, если верить графу Никите Панину, «выводя народ свой из [мо- сковитского] невежества, ставил уже за великое и то, чтоб уравнять оный державам второго класса».23 Екатерина вывела Россию в ранг государств «первого класса», но роль одной из великих европейских держав её нисколько не тяготила. Александр Павлович, несмотря на свое амплуа победителя Наполеона, никогда, если верить А.Е. Преснякову, мечтой этой одержим не был. Напротив, при нем «эпоха конгрессов вводила Россию органической частью в европейский концерт международных связей, а её внешнюю политику — в рамки общеевропейской политической системы».24 Короче, если и существовала до Николая мечта о российской сверхдержавности, то лишь в нескольких воспаленных умах и уж наверняка не вдохновляла она большинство российского политического класса.
С другой стороны, после Николая мечта эта жива, как нам еще предстоит увидеть, во многих умах и сегодня (несмотря даже на то, что умы эти не имеют ни малейшего представления, кому они ею обязаны). И уж во всяком случае в 1914 году мечта эта в российской элите, как подробно показано в заключительной книге трилогии, присутствовала точно. Мечта о «Великой России» пронизывала тогда мышление всей поголовно российской элиты — от крайних консерваторов-монархистов до самых радикальных либералов. Из-за этой-то мечты и ввязалась тогда Россия в совершенно ненужную ей и самоубийственную мировую войну, к которой абсолютно не была готова. Более того, следовала она тогда именно последнему внешнеполитическому сценарию Николая, тому, который включал в себя, как мы помним, всё то же преобладание на славянских Балканах — до Адриатического моря — и, само собою, завоевание Константинополя.
Короче, несмотря на возражение моего корреспондента, что «правительство Александра сильнее подействовало на умы и души современников*, чем правительство Николая», я не знаю никакого другого феномена в русской истории послепетровского периода, который отвечал бы обоим критериям. Даже александровская мечта о конституционной монархии не пережила не только николаевскую диктатуру, но и царствование самого Александра I (этот политический вакуум, собственно, и пытались заполнить декабристы), после чего практически исчезла с горизонта до самого начала XX века. А потом и вовсе скончалась своей смертью.
