Россия и Европа- т.2 - Александр Янов

С другой стороны, и вопроса не следует задавать, найдете ли вы что-нибудь подобное у людей александровской эпохи. У Никиты ли

Там же, с. 6-у.

Муравьева, озабоченного конституцией, у Александра ли Тургене­ва, озабоченного крестьянским рабством, даже у Карамзина, оза­боченного, между прочим, судьбою самодержавия. Я уже не гово­рю о Чаадаеве, его просто пугала эта «наполеоновская» спесь. Да и в наши дни читать страшновато. Вот послушайте:

«Русский Государь теперь ближе Карла Vи Наполеона кихмечте об универсальной империи. Да, будущая судьба мира зависит от России. Какая блистательная слава!.. Россия стоит безмолвная, спокойная, а её трепещут, строят ей ковы, суетятся около неё. Она может всё — чего же более?»*3

Глава шестая Ромдоние

наполеоновского комплекса

ненавистей» несмотря, од

нако, на все его воинственные деклара-

ции, что «судьба мира в наших руках» и «нет ничего невозможного для русского Государя», включая «даже прошедшее изворотить по своему произволу», совершенно очевидно, что никакой определен­ный внешнеполитический сценарий в уме Погодина в конце 1830-х еще не сложился. И хотя будущие очертания «православно-славян- ского» проекта уже угадываются в замечаниях по поводу того, что «одно слово — целая империя не существует, одно слово — стерта с лица земли другая», и тогдашний читатель прекрасно понимал, ка­кие именно империи предназначены были на заклание, четкой стратегической программы во всем этом еще нет. Разве что ремар­ка насчет «освобождения Иерусалима» напоминает о грядущем по­вороте русской политики.

Но зато вполне определенный внешнеполитический сцена­рий сложился примерно в это же время — и совершенно незави­симо от Погодина — в уме другого идеолога имперской экспан- в сии России. И одно уже то обстоятельство, что в умах двух совер­шенно непохожих и даже незнакомых между собою в ту пору людей одновременно начинает маячить мысль о неком принци­пиально новом направлении российской внешней политики, го­ворит нам о многом. Во всяком случае о нараставшем в обществе беспокойстве, что Россия не использует своё «наполеоновское» могущество для того, чтобы реально перекроить геополитичес­кую картину мира. Согласие Николая, в особенности после гам­бита начала 1840-х, маршировать в общем европейском строю тревожило многих. Тревожило, правда, по-разному. Если Пого­дин просто недоумевал, почему Россия всё медлит сказать свое магическое, стирающее с лица земли чужие империи «слово», то Тютчев, знавший ситуацию в Европе из первых рук, переживал ситуацию совсем иначе.

Его беспокоило, что под гладкой поверхностью дружеских отно­шений с континентальными правительствами бушевало яростное море ненависти к России. Что «то государство, которое великое по­коление 1813 года приветствовало с благодарным восторгом... уда­лось преобразовать в чудовище для большинства людей нашего времени... в какого-то людоеда XIX века».44 Пафос николаевского переворота совпал для Тютчева с идеями, среди которых он вырос в Мюнхене, тогдашнем центре европейской реакции, и объяснить этот грозный перелом в европейском общественном мнении каза­лось ему совершенно необходимым. (Читатель, я думаю, знает, что он начал свою дипломатическую карьеру в Баварии двадцатилет­ним юношей и прожил там два десятилетия.)

Разумеется, винил он в этом переломе, как было тогда модно и в Петербурге и в Мюнхене, «силы разрушения» или «стремле­ние к разрушению», как он попеременно называл революцию.45 Силы эти уходили корнями, по его мнению, в средневековую ис­торию западной цивилизации, живым воплощением их была для него Франция. Естественно, что последний советский биограф Тютчева, уже известный нам В.В. Кожинов, очень переживал как бы цензура не увидела в его герое «непримиримого противника революции как таковой». И поэтому он терпеливо объяснял, что Тютчев, собственно, восставал лишь «против сугубо буржуазного содержания революций 1789 и 1848 годов». Правда, вынужден был добавить Кожинов, «поэт почти не употребляет самого этого

Ф.И. Тютчев. Политические статьи, Париж, 1976, с. и.

«Русская идея», с. 96.

слова „буржуазный",» но конечно же, имел в виду именно «квинт­эссенцию буржуазности ».46

В доказательство приводит он несколько цитат из Тютчева, сви­детельствующих о глубоком презрении поэта к самим основам со­временного мировоззрения, но, к несчастью для биографа, никак не подтверждающих его «антибуржуазность». Для нас эти цитаты важны, однако. Как потому, что объясняют самую глубокую суть по­литической философии Федора Ивановича, так и потому, что под­черкивают, насколько отличалась она от философии Погодина.«Революция, — писал Тютчев, — если рассматривать её с точки зрения самого её существенного, самого первичного принципа, есть чистейший продукт того, что принято называть цивилизацией Запада. Это современная мысль во всей своей цельности... Мысль эта такова: человек в конечном счете зависит только от себя само­го... Всякая власть исходит от человека; всякая власть, ссылающая­ся на высокое законное право по отношению к человеку, является лишь иллюзией. Словом, это апофеоз человеческого я в самом бук­вальном смысле этого слова. Таково для тех, кому оно известно, кредо революционной школы; но, говоря серьезно, разве у запад­ного общества, у западной цивилизации есть иное кредо?»47Совершенно прозрачно здесь, что под «властью, ссылающейся на высокое законное право по отношению к человеку», которую со­крушает «человеческое я , эта определяющая частица современной демократии», имеет Тютчев в виду абсолютную монархию. И потому с демократией^^ тяжба, а вовсе не с буржуазией. А чтобы уж вовсе не осталось сомнений, что никаких специально буржуазных револю­ций в природе не существует, он подчеркивает: «революция едина и тождественна в своем принципе». Другое дело, что «из этого имен­но принципа... и вышла нынешняя западная цивилизация» («буржу­азная цивилизация», опять поправляет своего героя Кожинов).48Но бог с ним, с биографом. На самом деле хочет доказать Тют­чев, почему средоточием зла в современном мире — и воплощени­ем ненавистной ему западной цивилизации — была Франция. При-

4

В.В. Кожинов. Тютчев, М., 1988, с. 288. Там же.

Там же, с. 289 (выделено мною. — А.Я.)

чем, именно потому, что служила «обнаженным мечом католициз­ма», как назовет её впоследствии Достоевский. Не спрашивайте, что связывает «силы разрушения» с католицизмом. Просто Федор Иванович ненавидел «отступнический Рим» так же страстно, как Фе­дор Михайлович. И тому и другому обязательно нужно было связать «стремление к разрушению» с Ватиканом (и с Францией). Эта трой­ная ненависть и составляла, можно сказать, основу их политичес­кой философии. Как связывал эти три своих ненависти Достоев­ский, увидим мы в третьей книге трилогии (см. раздел «Пророчест­во Достоевского»), как делал это Тютчев, увидим сейчас.

Конечно, он европейски образованный человек и знает, что зловредный «принцип» революции, автономию личности от церков­ной и секулярной иерархии, куда удобнее связать с Реформацией и протестантизмом. Он и сам признает, что «стремление к разруше­нию окрепло и расцвело благодаря Реформации... восприняв от неё окончательную форму, так сказать, законное посвящение».49 Но при чем здесь тогда католицизм? А при том, что Реформацию, а стало быть, и революцию породило все то же папство: «Рим, ко­нечно, поступил не так, как протестантство, он не упразднил христи­анского средоточия, которое есть церковь, в пользу человеческого я, но зато он проглотил его в римском я».50

И чем, спрашивается, могло такое злодеяние закончиться? Согласно Тютчеву, оно сбило с толку бунтующих против жадного Рима христиан и помешало им обратить свои взоры к «высшей власти», к Константинополю, то есть к православию. В результате «вожди реформы, вместо того чтобы нести свои обиды пред суди­лище высшей и законной власти, предпочли апеллировать к суду личной совести».51 Конечно, ни один серьезный теолог не согла­сится с таким странным толкованием Реформации. В конце кон­цов не для того ведь бунтовали эти люди против римской иерар­хии, чтобы идти в подчинение к константинопольской. Но мы-то уже знаем, что теология Тютчева политическая и с богословием ничего общего не имеет.

«Русская идея», с. 94-95.

В. В. Кожинов. Цит. соч., с. 291.

Ф.И. Тютчев. Цит. соч., с. 59.

Тем более, что и сам он церковным человеком никогда не был, да, собственно, не был и верующим. Признать это вынужден даже Кожинов: «он жил на грани веры и безверия, во всяком случае — за пределами церкви».52 Это, впрочем, не мешало Тютчеву «держаться того мнения, что в России именно церковь и правительство должны взять в свое ведение человеческие души».53 Не помешало и Кожино- ву с сочувствием комментировать убеждение Тютчева, что «только православие является истинным христианством», а «в католицизме и протестантстве он видел искажение, извращение».54 (Точно так же, заметим в скобках, как четверть века спустя убежден будет Н.Я. Данилевский, что протестанство есть «отрицание религии во­обще», а католицизм — «продукт лжи, гордости и невежества».)55 Московитское религиозное сектантство оказалось, как видим, ро­довой чертой «патриотизма по образцу Николая».