Россия и Европа- т.2 - Александр Янов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы не знаем, какое впечатление произвело его письмо на Колба. Но успех у главного адресата был обеспечен. Отчасти потому, что, по словам Кожинова, который ссылается на записки Александры Смирновой-Россет, «Амалия Максимилиановна [Крюднер] обладала огромным влиянием в высших русских сферах». Вот что писала Рос- сет: «Государь занимался в особенности баронессой Крюднер, но ко- кетствовал, как молоденькая бабенка, со всеми и радовался соперничеству Бутурлиной и Крюднер... После Бенкендорф заступил место государя. Государь мне сказал „я уступил свое место другому"».64 Как понимает читатель, более весомой для Бенкендорфа рекомендации и придумать было нельзя. Да и помимо того, Тютчев был обаятельней- шим собеседником. «Настоящею службою его была беседа», говорил о нем Погодин, с которым они в старости подружились65
Так или иначе, встреча с Бенкендорфом состоялась — и, как легко можно было предположить, прошла успешно. Второй человек в империи нетолько внимательно выслушал Тютчева и не только прочитал его письмо. Он пригласил его погостить в свое поместье. «Но у Тютчева были свои планы, — как несколько бестактно замечает Кожинов, — и он блестяще исрользовал Бенкендорфа для их осуществления»66 Если биограф имел в виду, что спустя несколько месяцев Тютчев «по высочайшему повелению» был снова зачислен в штат Министерства иностранных дел и звание камергера было ему возвращено, то успех, конечно, налицо. У Федора Ивановича, однако, было на уме нечто более значительное, и кончилось оно вовсе не успешно. Но давайте по порядку.
Погостив у Бенкендорфа, Тютчев написал родителям: «Что мне особенно приятно, это его внимание к моим мыслям относительно
f> ч
М.И. Гиллельсон. П.А. Вяземский, Л., 1969, с. 295.
В. В. Кожинов. Цит. соч., с. 250-251.
«Литературное наследство», M., 1935, т. 19-21, с. 178.
В.В. Кожинов. Цит. соч., с. 253.
известного вам проекта и та поспешная готовность, с которой он оказал им поддержку у государя. Потому что на другой же день нашего разговора он воспользовался последним своим свиданием с государем перед отъездом, чтобы довести о них до его сведения. Он уверил меня, что мои мысли были приняты довольно благосклонно и есть повод надеяться, что им будет дан ход».67
И снова в письме к жене: «Теперь, благодаря данному мне безмолвному разрешению, можно будет попытаться начать нечто серьезное».68 Похоже, что на протяжении пятидневных бесед в поместье Бенкендорфа Тютчев вполне убедил всесильного жандарма, что «блестящий фейерверк оскорблений России в германской печати», её «вопль ненависти»69 действительно опасен. Во всяком случае, встретившись с императором на следующий день после возвращения в Петербург, Бенкендорф признался ему в мыслях столь крамольных, что простой смертный несомненно сгнил бы за них в крепости.
«Господин Кюстин, — сказал он, — только сформулировал те представления, которые давно имеет о нас весь свет и даже мы сами».70 «Словом, Тютчев, — замечает биограф, — ив самом деле надеялся, что Бенкендорф сумеет как-то изменить внешнюю политику России».71 В устах Кожинова это важное признание, ибо подразумевает, что внешняя политика Николая была неверна и её следовало менять. Правда, в каком именно направлении следовало её менять, Кожинов читателю не сообщил. Надо полагать потому, что понятия не имел. На самом деле важно было одно: в судьбу Тютчева — и внешней политики России — опять вмешался случай.
Еще в сентябре 1843 года, уезжая в последний раз в Мюнхен, Федор Иванович писал родителям: «Я просил его [Бенкендорфа] предоставить мне эту зиму на подготовление путей и обещал, что непременно приеду к нему — сюда ли или куда бы то ни было — для окончательных распоряжений»72 Через три дня после его возвра-
Там же, с. 253-254.
Там же, с. 255.
«Русская идея», с. 102.
В.В. Кожинов. Цит. соч., с. 256.
Там же, с. 257. Там же.
щения в Петербург 20 сентября 1844 года Бенкендорф умер. Интрига рухнула. «Проект» Тютчева, во всяком случае в той его части, в которой он лично готов был себя испытать, сорвался. А провал дипломатическихусилий убедить англичан в необходимости изолировать Францию окончательно убедил императора в бесперспективности всей его антиреволюционной стратегии. Победа складывавшейся в 1840-е «православно-славянской» стратегии Погодина была, по сути, предрешена. Другое дело, что, как мы сейчас увидим, шансы «проекта» Тютчева на успех в борьбе с конкурирующим сценарием были с самого начала ничтожны.
Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса
и Германия » Письмо-эссе
Тютчева очень длинное (12 книжных страниц убористого шрифта), хотя суть его можно выразить в трех — четырех абзацах. С незапамятных времен, писал он, враждовали между собою западная и центральная Европа (т.е. Франция и Германия). Враждовали с переменным успехом. Но «при ЛюдовикеXIV... Франция восторжествовала, её влияние вполне поработило Германию».73 И дальше все пошло для немцев наперекосяк. «Настала революция, которая, истребив во французской национальности до корня последние следы её германских начал и возвратив Франции её исключительно романский характер, начала против Германии, против самого принципа её существования последнюю борьбу, борьбу на жизнь и смерть».74
Отныне немцы с французами уже, оказывается, и к разным расам принадлежат. Но «именно стой минуты, когда венчанный воин этой революции на обломках империи, основанной Карлом Великим, разыгрывал пародию на империю великого Карла, вынуждая для большего унижения народы Германии принимать участие в этой пародии, — с этой именно минуты переворот совершился и всё изменилось».75
«Русская идея», с. 95.
Там же.
«Россия
Там же.
В том именно смысле изменилось, что победителями чудесным образом оказались именно немцы. «Таков конечный исход великого поединка, длившегося в продолжении двух веков между вами и Франци- ею, вы вполне восторжествовали, за вами осталось последнее слово».76 Каким же образом совершился такой «знаменательный переворот»? Оказывается, «он был подготовлен появлением третьей силы на поле битвы... Но эта сила была целый особый мир... Европа Карла Великого очутилась лицом к лицу с Европою Петра Великого».77 Обрисовав такими яркими красками непримиримого врага Германии, Тютчев приступает к описанию её спасительницы (и защитницы) России. Не верьте, говорит он, клевете, которую распространяют о ней ваши — и наши — враги, французы. Разве уже с минуты, когда Россия вмешалась в вашу тяжбу с общим врагом, «не стало очевидным, что все её мнимые завоевания, мнимые насилия были делом самым органическим, самым законным, какое когда-либо совершалось в истории»? Что «Польша должна была погибнуть»?78 И что столь же законной будет гибель Турции? Ибо «с этой же точки зрения всего лучше будет оценить истинное значение того, что называют восточным вопросом».79
Должны же вы, немцы, понять, что ваша спасительница, «эта действительная империя Востока, для которой первая империя византийских кесарей, древних православных императоров, служила лишь слабым неполным очертанием», сложилась пока только на три четверти. Что она нуждается в «последнем, самом существенном дополнении». И вопрос лишь втом, получит ли она Константинополь «путем естественного хода событий или будет вынуждена достигнуть его силой оружия, подвергая мир величайшим бедствиям».80
Если читателю покажется, что последовательность изложения здесь нарушена и от «знаменательного поворота» в отношениях между Францией и Германией мы вдруг отвлеклись «дополнением», в котором нуждается империя Востока, то вина в этом не моя.
Там же.
Там же, с. 95-96.
Там же. с. 96.
Там же.
Я лишь следую канве автора. Очень скоро, однако, логика будет восстановлена: «Вот, милостивый государь, какова была та третья сила, появление которой на сцене действия внезапно разрешило вековую распрю европейского Запада. Одно лишь появление России среди вас восстановило единство, и единство доставило вам победу».81 В конце концов все эти «дополнения», будь то Польша или Константинополь, и нужны-то ведь России исключительно для того, чтобы лучше, надежнее защищать вашу, немецкую, победу.
Теперь оставалось лишь разъяснить непонятливым немцам на понятном им философском языке, что империя Востока решила дело в их пользу вовсе не из филантропических соображений, но в силу исторической необходимости.
«А знаете ли вы, что именно имела Россия в виду, когда она вмешалась * в эту борьбу... и решила эту распрю в пользу Германии и германского
