Россия и Европа- т.2 - Александр Янов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
in
http://zavtraru
Отклик на статью В. Бондаренко в газете «Завтра», № 29, июль, 2003.
112
М.П. Погодин. Цит. соч., с. 116.
113 Там же, сс. 117,108,103.
1U х
Там же, с. 120.
бии, Болгарии, Греции, Молдавии, Валахии — а Петербург в Константинополе».115
Вот вам и новый сценарий. И новая генеральная цель внешней политики, достойная сверхдержавной России, тот Novus ordo, новый порядок в Европе, тот «альтернативный Западу центр мировой политики», который Погодин считал единственно справедливым. Даже после того, как началась война в 1853-м, и началась нехорошо, неудачно, не видел он для неё никакого иного исхода. «Вот неизбежный конец начавшейся войны, рано или поздно, кто бы что ни говорил, кто бы что ни делал. Против рожна прати невозможно. Сила вещей сильнее силы людей. Как ни мудрят, ни умничают люди, а история требует своего... и горе дерзким, которые с умыслом или без умысла вздумают сопротивляться определениям Божественного промысла».116
Тут важно понять, до какой степени звучало все это приговором — и не только всей прежней николаевской внешней политике с её гарантиями целостности Турции или изоляцией Франции. Приговором звучало это и старой уваровской идеологической формуле, на основании которой два десятилетия управлялась империя. Формула эта исходила, как мы помним, из того, что «мы сами по себе, а славяне сами по себе». Говоря на ученом жаргоне, она отказывалась идентифицировать Россию со славянством. И, с точки зрения Уварова, вполне резонно: зарубежным славянам, подданным своих законных государей, нечего было делать в его формуле. Но с рождением «православно-славянского» сценария Погодина и вожделенного перемещения «Петербурга в Константинополь» стало вдруг очевидно, что Официальная Народность точно так же нуждается в «дополнении», говоря языком Тютчева, как и сама империя Востока.
Пожалуй, наиболее точное обоснование ревизии уваровской триады сформулировала в своем дневнике всё та же Анна Федоровна. 26 июня 1854 года она записала: «О, если бы разразившийся кризис мог заставить Россию понять, что её историческая роль совершенно иная, чем роль народов Запада, что жизненный двигатель у неё совершенно отличный...» Пока что, как видим, всё словно бы в рамках традиционной формулы. Но посмотрите, как радикаль-
Там же.
но меняется она дальше. А.Ф. продолжает: «...и условия её развития зависят [вовсе не от особенностей русской народности, как формулировал Уваров, но] от будущего славянских народов, освобожденных от турецкого ига и всякого вообще иноземного ига [намек на „поглощение" Австрии], потому что эти народы — наши братья по крови и по вере и наши естественные союзники».117
Одним словом, на смену привычному заклинанию Православие, Самодержавие и Народность победоносно шло совсем другое: Православие, Самодержавие и Славянство.
Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса
диалога Именно эта уваровско-по-
годинская смесь и легла в основу послед-
него внешнеполитического сценария николаевского царствования (который обозначили мы в предыдущей главе как стратегию «великого перелома»). Это ей суждено было стать главным идейным наследством, оставленным Николаем будущей России. И, между прочим, ответом на вопрос, поставленный три десятилетия назад Н.В. Рязановским, почему при всех драматических изменениях русской жизни после Николая обрушился в пожаре 1917 года тем не менее все тот же созданный им «архаический старый режим»?
Мало того, разве не объясняет это незначительное на первый взгляд и странным образом не замеченное биографами Николая изменение в управлявшей умами формуле и реваншистскую реакцию сегодняшнего «культурного болгарина»? Если так, то мы, похоже, присутствовали при сотворении мифа поистине удивительной долговечности, которому суждено было пережить падение не только Российской, но и Советской империи. Тогда, в 1850-е, однако, означал этот миф лишь то, что предсказывал Чаадаев: Россия обособилась от Европы политически, она вызывала её на бой.
Немедленные последствия этого вызова оказались катастрофическими. Не только потому, что за ревизией уваровской формулы с неизбежностью последовали несчастная война и капитуляция Рос-
Анна Тютчева. Цит. соч., с. 92-93 (выделено мною. —А.Я.) сии. И даже не только потому, что эта ревизованная формула вошла в состав нового консенсуса её политического класса (а затем и национального сознания страны). Еще хуже было другое: она сделала невозможным честный диалог — как между Россией и Европой, так и между погодинским и чаадаевским поколениями в самой России. Утрачен был общий язык, без которого не могло быть серьезного спора, обе стороны перестали друг друга понимать.
Вот смотрите. Новая формула не только легитимизировала, но и предписывала захват Константинополя и проливов так же, как и «поглощение Австрии», и образование на месте Турции «законной империи Востока» (пусть под именем Славянского союза, но «с русским императором как главой мира» и с русскими великими князьями на престолах всех славянских государств). Европа приняла эту формулу всерьез. И страх перед нею объединил там всех — от консерваторов до революционеров.
Погодин сам цитировал Адольфа Тьера, знаменитого историка и будущего президента Франции. В его изложении Тьер утверждал: «Европа, простись со своей свободой, если когда-нибудь Россия получит в свою власть эти два пролива».118 Маркса и Энгельса Погодин, конечно, не цитировал, но встревожены они были ничуть не меньше ненавистного им Тьера. «Если Россия овладеет Турцией, — писали они, — её силы увеличатся почти вдвое, и она окажется сильнее всей остальной Европы вместе взятой. Такой исход дела явился бы неописуемым несчастьем для революции».119
В то же время в России (не на уровне, конечно, профессиональных идеологов, как Погодин или Тютчев, которые прекрасно отдавали себе отчет, что речь идет о переделе Европы), но на уровне общества, даже самого высокопоставленного, требования Николая звучали не только совершенно невинно, но и без малейшего сомнения справедливо. А.Ф. Тютчева, например, барышня ума экзальтированного, но и в высшей степени едкого и острого, нисколько не сомневалась, что единственной заботой Николая в годы Крымской войны было «вырвать христианские народности из-под власти гнусного ислама».120
М.П. Погодин. Цит. соч., с. 238.
К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 9, М., 1933, с. 386.
Анна Тютчева. Цит. соч., с. 93.
Именно и только из-за этого была она совершенно уверена, «цивилизованная и гуманная Европа бросается, как бешеная, на Россию».121 Получался неразрешимый парадокс: Россия была убеждена, что идет освобождать славян, а Европа — что Россия покушается на её свободу.
И ведь Анна Федоровна вовсе не была единственной в своем негодовании против предательской Европы, которая не давала России возможность вырвать бедных христиан из когтей «гнусного ислама» и, «становясь на сторону религии Магомета, тем самым изменяла своему жизненному принципу».122 Весь николаевский бомонд чувствовал точно так же. Именно поэтому, замечает она, «молодежь с восторгом идет на бой. Великие князья Михаил и Николай в совершенном восторге».123 Больше того, так чувствовали и наследник престола Александр Николаевич и сам император. Они тоже радовались войне «в осуществление предсказания, которое предвещает на 54-й год освобождение Константинополя и восстановление храма св. Софии».124 Причем, радовались они войне не только с Турцией, но именно с Европой. Один эпизод 15 ноября 1853 года не оставляет в этом сомнений. «Во время чая наследнику-цесаревичу подали телеграмму от государя. Он прочел её, и лицо его прояснилось. „Английский и французский флоты вошли в Черное море, — сказал он, — тем лучше, это делает войну неизбежной"». Тютчева комментирует: «Эти слова в его устах знаменательны. Великий князь слишком привык к сдержанности, чтобы позволить себе высказать подобное мнение, если бы его не разделял государь».125 А 23 октября 1854 года Александр и его*кена, цесаревна Мария Александровна, уже выражали «такие мысли, каких бы сами они не допустили или, во всяком случае, не высказали полгода тому назад. Они говорили, что Россия никогда не будет у себя хозяйкой, пока не получит Дарданелл, что естественными союзниками России являются славянские народы, которых во что бы то ни стало нужно вырвать из-под ига Турции».126
121 Там же.
12?
Там же, с. 70.
12*?
Там же, с. 72.
124 Там же, с. 70.
lie
э Там же, с. 75.
126 Там же, с. юг.
Как видим, сценарий Погодина действительно завоевал себе сторонников на самом верху имперской иерархии. В конце концов несколько месяцев спустя после этого разговора Александру Николаевичу предстояло стать императором России. Но волнует нас сейчас не столько влияние Погодина (все упомянутые персонажи говорят уже, как мы слышали, на его языке), сколько полная невозможность диалога между сторонами, одной из которых требования России представляются естественными и справедливыми, а другой — смертельной угрозой. Чем еще, спрашивается, если не европейской войной, могла закончиться такая ситуация, созданная, как мы видели, даже не столько Николаем, сколько взращенными под крылом Официальной Народности политическими идеологами в конце его правления?
