Россия и Европа- т.2 - Александр Янов

А как еще, спрашивается, можно было оправдать свое право на рабовладение, если не ссылкой на «особый путь России»? Вот поче­му и кончилось дело вовсе не интеграцией в Европу, а напротив, ан- типетровским переворотом Николая и жестокой расправой над де­кабристами, которые попытались эту стену разрушить.

Сегодняшний эквивалент былого рабовладения и, стало быть, стены, отделяющей страну от Европы, — это, как мы видели, фан­томный наполеоновский комплекс и неумирающая мечта об Импе­рии, к которой значительная часть российской элиты привязана, похоже, ничуть не меньше, чем к самодержавию во времена Алек­сандра. Естественно, что «особый путь» опять фигурирует на сцене как их идеологическое оправдание. И интеграция в Европу опять иронически изображается как «втискивание России в „мировую ци­вилизацию"». Разумеется, в кавычках. Точнее других, пожалуй, сформулировал эту неоимперскую идею А.Г. Дугин. Почти букваль­но повторяя Тютчева и Погодина (хотя почему-то без ссылки), он то­же считает, что

155 Р. Медведев. Цит. соч., с. 400.

«Россия в рамках РФ является не только территориально недоста­точным геополитическим образованием, но и принципиально ложным решением вопроса». Правильное же его решение должно исходить, по мнению Дугина,

«из сугубо имперского понимания исторической миссии России, которая либо должна стать самостоятельным автаркийным кон­тинентом, либо отклониться от своего исторического предназна- чения»}ье

Конечно, эта имперская фракция российской элиты всей душой за экономическую модернизацию страны. Но лишь потому, что такая модернизация — необходимое условие возрождения сверхдер­жавного статуса России, того, что Дугин называет «собиранием Им­перии». И так же, как при Александре, встанет оно стеной против мечты Чаадаева.

Так способен ли президент Путин сломать эту стену, добившись того, чего не добился Александр? Понимает ли он свою проблему так же, как понимал её император? Есть ли, наконец, у него шансы предотвратить реваншистский переворот, подобный николаевско­му? Если это имел в виду Медведев, то он, повторяю, прав, ответа на этот вопрос нет и у самого Путина.

Именно по этой причине преждевременным, боюсь, пред­ставляется оптимистический прогноз Нью-Йорк Тайме, Вот что предсказывала она по свежим следам событий: «Не будет пре­увеличением сказать, что события и сентября, быть может, дадут России то, чего не сумели ей дать царь Петр Великий, императри­ца Екатериной президент Ельцин — прочное место в структурах Запада впервые за тысячелетие.»157 Преждевременным выглядит этот прогноз просто потому, что покуда не излечится Россия от своего имперского, сверхдержавного комплекса, мир с Европой так и останется перемирием, как обещала своей безутешной фрейлине молодая императрица, жена царя-освободителя. Этим, надо полагать, и объясняется удивительное совпадение сегод­няшних «патриотических» изданий с истерическими монологами . Анны Федоровны.

1S6 Александр Дугин. Основы геополитики, М., 1997, с. 418. ls7 The New York Times, Octoben, 2001.

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса

«Человек неумный и опьяненный

лестью» Возвращаясь, однако,

. к нашему сюжету, скажу, что, если бы А.Ф. Тютчева хоть сколько-нибудь понимала ситуацию, в которой ока­залась после николаевской авантюры Россия, она несомненно при­шла бы в ужас. На её счастье, понимала она в этих делах примерно столько же, сколько сегодня, скажем, понимает Н.А. Нарочницкая.

Между тем империя трещала по швам. Её народы, включая сла­вянские, в преданность которых общему делу так глубоко верила Тютчева, готовы были подняться против России. Как сказал на воен­ном совете з января П.Д. Киселев, «на Волыни и в Подолии недо­вольные обнаруживают большую деятельность». Но речь шла не только об украинцах. «Финляндия при всем своем благожелательст­ве жаждет вернуться под власть Швеции. Наконец, Польша настоль­ко нас ненавидит, что она поднимется вся, как только военные опе­рации союзников дадут ей к этому возможность». Не присутствовав­ший на совете главнокомандующий Крымской армией князь Горчаков прислал свое мнение с фельдегерем. «Если бы мы про­должали борьбу, — нечаянно повторил он Киселева, — мы лиши­лись бы Финляндии, остзейских губерний, Царства Польского, за­падных губерний, Кавказа, Грузии и ограничились бы тем, что неко­гда называлось великим княжеством московским».158

Конечно, Тютчева на это отвечала: «Пусть скажет государь сло­вами Александра Благословенного: Пойдем в Сибирь, а не уступим врагу! — и мы все с радостью последуем за ним».159 Все ли? Её буду­щий муж и лидер славянофилов И.С. Аксаков писал своему отцу 25 января из Бендер, из действующей армии: «Если вам будут гово­рить о негодовании армии по случаю позорного мира — не верьте. За исключением очень и очень малого числа, все остальные раде­хоньки».160

История России в XIX веке, M., 1907, вып. 9, с. 65.

Анна Тютчева. Цит. соч., с. 237.

Одним словом, складывался новый консенсус российского по­литического класса совсем непросто. Важно, однако, что именно в горниле «позорного мира» 1856 года он, похоже, сложился окон­чательно. И православно-славянская идея Погодина, как свидетель­ствует Тютчева, вошла в состав национального сознания. Вошла всерьез и надолго. Многие десятилетия придется России расхлебы­вать заваренную тогда Николаем кашу...

А фрейлина, что ж? Она, конечно, помирилась со своими авгус­тейшими покровителями. Простила она их еще, оказывается, и по­тому, что «несчастный император Александр пожинает горькие пло­ды царствования своего отца, который во внешней политике и во внутреннем управлении принес всё в жертву внешней форме, как человек неумный и опьяненный лестью».161

Глава шестая Рождение

наполеоновского комплекса Д/| Q С КО В С К И Й ОрЭКуЛ

И очень, наверное, удивилась бы Анна Фе­доровна, узнай она, что сам её вдохновитель Погодин вовсе не пе­реживал, подобно ей, по поводу позорного мира. Он ожидал много худшего. В письме к её отцу от 21 января 1856 года Погодин объяс­нял: «Мир упал к нам, как снег на голову... У меня, как будто у ораку­ла, спрашивают мнения... Сообщаю вам, а в публику пускать не на­до... Никак не помышлял я, чтоб враги дали нам мир на таких выгод­ных для нас,*сравнительно с обстоятельствами, условиях. Борьба, казалось мне, завязалась не на живот, а насмерть».162

Прежде всего бросается здесь в глаза странная смесь цинизма и торжества. Цинично замечание мэтра, что «публике», т.е. простым смертным, как А.Ф. Тютчева, безоглядно ему поверившим, знать его истинное мнение о позорном мире ни к чему. С другой стороны, од­нако, не намерен был он и скрывать свое торжество: у него, а не у бывшего соперника, спрашиваюттеперь мнение, «как будто у ора­кула». Для него, надо полагать, было важно, чтобы Тютчев услышал это из первых, как говорится, рук.

Там же, с. 236.

Mj7. Погодин. Цит. соч., с. 341.

Еще бестактнее, что Погодин не чувствовал ни малейшей ответ­ственности за свой «наполеоновский» сценарий, который вполне мог привести, по его собственному признанию, к «борьбе не на жи­вот, а насмерть» с Европой, к борьбе, которая ставила под вопрос само существование империи. Не могжё он в конце концов не по­нимать, что лишь смерть Николая и позорный мир предотвратили самое худшее, то, чего отнюдь не скрывали на военном совете Ки­селев и Горчаков. Ведь именно поэтому условия мира, которые принесли столько горьких переживаний его последователям, кажут­ся ему даже «выгодными для нас».

По сравнению с таким цинизмом желание еще раз повернуть нож в ране бывшего соперника кажется всего лишь невинным ребя­чеством. Конечно же, Тютчеву наверняка было до крайности непри­ятно, что Погодин связывал будущее своей Славянской идеи имен­но с ненавистной Федору Ивановичу Францией, выступавшей га­рантом безопасности еще более ненавистного ему Ватикана. Погодин, однако, деликатностью не страдал. «Ключ к положению дел, — писал он, — находится в руках Бонапарта... Видно, таков был его первоначальный план... заключить союз с Россией».163 И чтобы совсем уж не осталось сомнений в том, что он, Погодин, думает о та­ком союзе, добавлял в письме от 8 мая 1856-го: «Турцию должны разделить Франция и Россия, потому что они сильнее прочих госу­дарств и могут удержать свою добычу».164

Конечно же, «оракул» опять ошибался. И грубо. После Париж­ского мира 1856 года Европа была уже совсем нета, что до него. Ро­ли переменились. На «первое место среди царств вселенной» опять претендовала Франция. Наполеон III Бонапарт, вообразивший себя вождем новой континентальной сверхдержавы, был теперь так же высокомерен, как за три года до этого Николай. И сам даже Пого­дин не решался возразить против его первенства: «Первое лицо в Европе [теперь] — это Бонапарт. Он умен, смел и счастлив, в этом надо согласиться».165 А только что с позором свергнутая со сверх­державного Олимпа Россия, напротив, вступала теперь в фантом-