Годы, тропы, ружье - Валериан Правдухин

Даже привыкший к Алтаю старый промышленник ахнул от изумления:

— Страсти-то каки! Трава-то, трава-то лезет! Ишь, парок под солнцем доспелся, греет солнышко-то, как греет!

Птицы звонким щебетом, веселым чувиканьем встречали утро. В природе шла со всех сторон перекличка, словно живые существа встретились в первый день мирозданья.

«Митю видел? Митю видел?» — тонко вызванивала пташка в кустах. И ей отвечали хором: «Видел! Видел!»

Страстно ворковали голуби в скалах. Токовали захлебистым шипом тетерева.

Хищник клекотал, пролетая над горою. Курлыкали журавли. Заливисто трещал жаворонок. Со свистом пролетали сизоватые горлинки на водопой.

— Нет, убей меня, задави, чтоб я ушел в черну шахту золото добывать, как наши мужики! — простонал старик, жадно охватывая глазами буйный расцвет природы. — Скучно мне там, тошно. Умру на охоте, не расстанусь с горами!

Глаза его блестели темной, живой влагой. Даже голос осел хрипотцой от волнения.

— Окромя смерти, никто меня не вызволит отсюда. Клещами не оторвет! Нет! — повторял он упрямо.

Агафон Семенович сразу помолодел, кровь заалела на его темном лице; он снял шапку и, повертывая лицо то на одну сторону — к маральнику, то на другую — к черемухе, тихо пошел по тропе. Его распирало изнутри, он не вытерпел и, жуя какой-то цветок, зашептал вполголоса, пытаясь петь:

Я люта была по горам ходить, соловьев зорить!У соловушки одно гнездышко,У меня, молодой, младешенькой,Один миленький, расхорошенький.Он не ест и не пьет меду, сахару, —Захотелось молодой из ключа воды,Из ключа воды, со Дуная-реки…Ко мне весточка пришла,Весть не радошна:Будто мой милой пристроилсяВдоль по лавочке, по скамеечке…

— Эх, дед Гаврила песни-то играл, во играл! — вздохнул старик, не переставая жадно принюхиваться к кустам. — Бывало, заведет — слеза прошибает:

Мать плачет — как река течет.Сестра плачет — как ключи кипят подземельные,А жена плачет — как роса пала, расхолодная, благороднаяСолнце выглянет, росу высушит,Росу высушит, пену выкрутит.

Мы стояли уже на берегу ревущего Тургусуна. Горы, леса, пеной брызжущая река, солнце распирали мир величием, красотой и силой. Агафон Семенович взмахнул над головой своею шапчонкой, ударил ею с силой оземь, вскинул свою «старуху» — старинное ружье — стволом к небу и выстрелил. В горах ахнуло эхо и глухо покатилось по долам. Старик, тыча кулаком себя в грудь, взревел:

— Ухай, ухай ширше! Ну, душа, не бойся ножа! Нету смерти, не возьмут и черти! Гуляй завтра вовсю, поминай деда Гаврилу! Пусть в гробу заворошится, жизнь свою, мою не забывает! Больша была жизнь, о кака больша! Была радошна, да кончилась!..

От реки до дому старик шел молча.

7. Середняк Чудо Усейнов

В Зыряновске я пробыл всего день. Унылое впечатление оставляют рудники, когда на них нет работы. Горы руды — сто тысяч тонн — лежат без движения, общество «Лена Гольдфильдс» не начинает до сих пор разработок. Бухтарминской долиной в два дня я добрался до Катон-Карагая. Проезжал по кержацким поселкам. Тяжелое впечатление осталось у меня от этих селений. В Солоновке нас нигде не пустили переночевать, пришлось спать под дождем в поле. Крепко заперты с вечера тяжелые ворота, дома без окон на улицу смотрят суровыми слепцами: на улицу грех глядеть. Целые своры цепных собак. И днем не достучишься до хозяина. Всюду нас встречали словами: «Хлеба нет у нас ни крошки». Трудно сказать, чего здесь было больше: страха или скопидомства. Катон-Карагай — широко и весело разбросанное селение у склона Алтайского хребта — выглядел настоящим городом. Две волости — русская и казахская, больница, футбольное поле, радио — правда, не работающее, «глухоговоритель», как называют его здесь, газеты за прошлый месяц — все это было до того родным и нужным, что я почувствовал себя счастливым.

Чтобы разузнать о дальнейшей дороге, я зашел в катон-карагайский русский исполком. И сейчас же сбежал оттуда. Порядок, тишина и казенная скука испугали меня. Секретарь сообщил мне, что я должен поехать за тридцать километров за пропуском, если хочу проехать на озеро Маркакуль, лежащее близ китайской границы. Уныло побрел я в другую — казахскую волость, Чингис-хайскую. Здесь стояли галдеж и суета. У подъезда билось на привязи больше десятка лошадей. Внутри волости был настоящий базар. И никакой казенщины. Рябой казах остановил меня на крыльце, запросто попросил у меня папиросу и начал расспрашивать, куда и зачем я еду. Повел меня к секретарю. Там быстро объяснили мне, как лучше всего пробраться через Алтайский хребет, посоветовали махнуть рукой на пропуск, зарегистрировали мое удостоверение и тут же указали на пожилого казаха. Чудо Усейнова, который и взялся меня доставить до Успенского поселка. Настоящее человеческое отношение.

Утром на другой день мы с Чудо верхом двинулись в его родной Четвертый аул. Чудо, беспечно посвистывая и поглядывая по сторонам, ехал впереди меня. Я как-то сразу почувствовал к нему доверие. Он не рядился со мной, не ворчал при укладке моих вещей, без чего не обойдется ни один кержак. Как легко было с ним после общения с грузными кержаками, забывшими обо всем, кроме тяжелого скопидомства. Чудо был веселый, разговорчивый парень, о чем нельзя было догадаться, глядя на его скуластое лицо, серьезные серые глаза и рыжеватую бороденку. Я мог сразу говорить с ним о чем угодно.

А что, Чудо, лучше вам теперь живется?

Куды! Много раз лучше.

Он на секунду по-детски серьезно задумался и решительно заявил:

— В десять раз лучше. Да, в десять раз!

— А почему это над тобой смеялся в волости делопроизводитель?

Чудо с веселым смехом завертел головой:

— В Больше-Нарым меня таскали. В тюрьме сидел девятнадцать дней. Я — середняк. А меня хотели записать в кулаки. У меня тринадцать лошадей — чертов дюжин, сорок баранов. А нам разве можно меньше иметь? Нельзя. Один-два жеребца на приплод, три-четыре кобылы. Ездить на них нельзя — не будут рожать. Пять-шесть лошадей для кочевок: семейство возить, кибитку возить надо. Вот наша беда! — жаловался Чудо добродушно. — А этого всякий не понимает. Нам, середнякам, плохо: стращают — ты уже буржуем стал. Так всегда — ни туды ни сюды — унда имес, мунда имес, как ку-кук, кукушка. Вот дурак Саметов приезжал, меня из коллектива гонял, а за мной другой товарищ ушел, он меня в тюрьму таскал. Старший начальник правильно рассудил: меня опять пущал. Саметов сердился на меня, что я его выпивки маленька критиковал. Дурак. Вот большой начальник у нас был — Сайделин, член ВЦИК, хорошо говорил, Зияс Альдабегенеев еще лучше критиковать звал, а этот — дурак. Сам наверняка из баев. Ты там спроси о нем. Из баев, если запишется в коммунисты, — самый злой. Вот сыновья Абдул-Керима — учился в Москве три года на кооператора, теперь все подавал в коммунисты. Примут, — беда нам будет.