На первом дыхании (сборник) - Владимир Маканин

— А?

— Мне кажется, вы хорошо варите кофе, — угадала? — Валя Тонкострунова сама меняет тему: она видит его смущение, и она хочет ему помочь. Какая она умничка. Как хорошо она придумала насчет кофе. Игорь Петрович ей нравится. Игорь Петрович ей очень нравится, и Валя отбрасывает глупые подозрения. Валя смеется мягким и счастливым молодым смехом. — Вы будете варить кофе, а я… а я буду смотреть на вас.

— Смотреть?

— Да, смотреть на вас.

Игорь Петрович понимает, что его простили.

— Кофе?

— Вот чашечки.

— Вижу. (И здесь варить кофе!)

Игорь Петрович начинает возиться у плиты. С отвращением зажигает газ. Ставит на огонь воду. Матриархат не за горами. Все они хотят, чтобы он варил, начиная от тещи и кончая случайной чужой женой. Заразы.

— А я покажу вам фотографии моего сына Сережки.

Валя уходит в дальнюю комнату.

Телефон здесь же, на кухне, — Игорь Петрович тупо берет трубку.

— Светик, — шепчет он, — ни черта не получается. Гость по последней моде — дальше газовой плиты меня не пускают.

— Разговариваете о твоей депрессии?

— Ну да.

— Тупица… Потрогай ее руку повыше локтя. Не будь же болваном. Она уже ждет и томится. Пожалей женщину.

— Боязно.

— Чего боязно, глупенький, вы ведь вдвоем… Ну в самом крайнем случае ты схлопочешь по роже — мужчина, если его не били по роже, не мужчина.

— Меня били, Светик.

— Вот и чудненько. Опыт надо наращивать. Как там у Пушкина — вперед, и горе Годунову. Смелей, болван!

И Светик бросает трубку.

Игорь Петрович топчется на выходе из кухни — можно ошибиться направлением в незнакомой квартире и пойти не в ту комнату: комнат две. Ноги не слушаются, ноги еле-еле ведут. Зато руки, будь что будет, делают свое дело вернее. Игорь Петрович приближается к Вале — она стоит спиной к нему и смотрит в окно, — Игорь Петрович кладет ей руки на плечи. Она не вскрикивает. Она не дергается в сторону. Она стоит и смотрит в окно.

Фотографии сына Сережки лежат перед ней на подоконнике — Валя плачет.

— Не надо… пожалуйста.

— Почему?

Прозаик не знает, снять ему руки с ее плеч или не снять. Плечи теплы, молоды и вроде бы даже знаемы каким-то давним знанием, — он зажмуривает глаза и делает еще шаг в том же направлении. Валя легко и холодно отражает его натиск. Игорь Петрович сбился с ритма, он все еще тянется к ней, вытягивает вперед губы, жадно дышит — делает все, что делают в подобных неудачных случаях, — а потом вдруг иссякает и устало плюхается на стул. С него хватит. Он творческий человек.

— Некрасиво, — говорит Валя.

Он молчит.

— Некрасиво… Говорили о своей первой любви. И вдруг полезли.

Он молчит. Ему все равно.

Валя мучается. Он нравится ей. И ей больно, что он стал лезть с поцелуями, не заметив даже, что она в слезах.

— Надо быть чутким. Добрым, — говорит она.

Творец молчит.

— Надо быть искренним… а скажи… скажите, я действительно вам нравлюсь? Любите вы меня?

Молчит.

— Вы ведь взрослый человек… Вы потеряли голову… да?.. скажите… Вы любите? — Голос Вали дрогнул. Она уже начинает ему подсказывать и помогать. Может быть, она была слишком груба, ей жаль его. Она хочет, чтобы он хоть как-то вышел из этого постыдного положения.

Молчание. Творец вяло прихлебывает кофе из чашечки. Он не хочет выходить из положения, он вообще ничего не хочет. Он устал.

— Знаете что, — Валя берет вдруг всю тяжесть на себя, как и положено брать всю тяжесть женщине, — давайте забудем, что было.

Валя сама делает шаг по шаткому мосту:

— Вы мне симпатичны. Вы мне дороги. Я… — Тут голос ее дрогнул. — Но я не хочу ни поцелуев и ничего другого, пока вы мне не скажете, как и что. Я разведусь с мужем — да?

Игорю Петровичу на секунду делается плохо.

— Это… это такой шаг, — говорит он запинаясь. Теперь Валя видит, что и ему тяжело. Она касается рукой его плеча: женщина чувствует, когда надо приободрить. Она берет его за руку и ведет на кухню.

— Еще чашечку кофе? — трепетно спрашивает она.

— Спасибо.

Валя не понимает:

— Спасибо — нет? Или спасибо — да? — Она улыбается.

— Нет. Не хочется больше. Мне пора, Валя.

Он прощается.

— Когда ты… вы придете? — спрашивает она.

— Я позвоню.

Он уходит. Уже в дверях ему вдруг становится стыдно и совестно, словно он первый раз в жизни обманывает женщину. Он поспешно склоняет голову и целует ей руку, это и впрямь он делает впервые в жизни, такая вот минута.

Валя одна. Она призналась ему, что любит, — на лице ее радостные слезы, она ждала этих слез так долго. Но тут она вспоминает о муже, о мягком и добром Тонкострунове… И вновь начинает терзаться.

— Ну, напоролись! — говорит Светик.

Игорь Петрович и вовсе удручен.

— Собираются разводиться. Милые и такие порядочные, такие тонкоструновые, — иронизирует Светик, — когда не нужно, эти люди непременно возникают и портят всю картину.

Она продолжает:

— А вот когда таких, именно таких, ищешь и ждешь — их не найдешь днем с огнем.

Игорь Петрович мрачно вздыхает:

— Мы сделали зло, Светик.

— Чего тебе?

— Я говорю, зло сделали — развалили семью ни за что ни про что.

— Не ной. Мы не виноваты — мы собирались завести обычный романчик на стороне, разве нет? — Светик чертыхается: — Ума не приложу, как мы теперь добудем икону.

Она закуривает.

— Похоже, и впрямь придется их развести и получить божью матушку в одной из двух половин. После раздела имущества в суде.

— Без меня. Я не играю, — отрезает Игорь Петрович.

— Да я пошутила, дурачок.

Оба невеселы. Как ни тонок расчет, когда имеешь дело с незнакомыми людьми, получается перекос. Какая-то ниточка из расчетных и хорошо расчисленных непременно рвется. Светику ли не знать!

Глава 4

— Не угадать тебе, что меня волнует, — продолжает Светик. — Почему мне раньше не попался в жизни такой Тонкострунов? Ведь какой муж!.. И человек мягкий, добрый. Глуповат, конечно, но моего ума нам на двоих как-нибудь хватило бы, а?

Игорь Петрович мрачно кивает:

— Еще и на меня бы немного осталось.

— Шутишь — а ведь я не шучу. Я всерьез о Тонкострунове.

— Ну так и займись им, а мне пора к жене и к дочке.

— Ох, не знаю…

Некоторое время оба молчат.

Прищурив глаза, Светик разглядывает свою левую ладонь: жизненная ситуация готова скакать и развиваться теперь сама собой, — хоть к гадалке беги, карты бросить.

А Валя Тонкострунова в этот же вечер сидит на приеме у районного невропатолога. На ней нет лица. Она комкает платочек.

— Что скажете?

А она молчит.

— На что жалуетесь?

Она молчит. Наконец она кое-как подбирает слова — она хотела бы просить врача, да, да, она просит его, чтобы он вызвал на прием ее мужа, Тонкострунова, и как-то мягко подготовил его… Мягко и заботливо подготовил его нервную систему к тому, что Валя Тонкострунова уйдет от него к другому мужчине…

— Наконец-то я хоть что-то понял, — смеется врач. — Значит, к другому, да?

Валя кивает — да, она боится, как бы с мужем после этого известия не стряслась беда. Она боится, как бы он не сделал с собой что-то плохое. «Он может не вынести. Он так меня любит… Он…» И бедная Валя плачет, комкая платочек.

— Вот что я тебе скажу, — говорит невропатолог, здоровенный и громадный мужчина, — не так уж меня твой муж волнует во всей этой истории. Ты меня волнуешь.

Валя всхлипывает.

— М-м… Ну и что же — ты уже с ним?

— С кем?

— Откуда мне знать с кем — с тем, с кем ты собираешься наставить рога своему мужу.

Это звучит ужасно грубо. Валя Тонкострунова плачет:

— Я… я не хочу… рога…

— Знаю, знаю. Никогда не изменяла. Никогда не ссорились. Жили дружно. Смотрели телевизор…

— Я никогда… рога…

Она плачет. Невропатолог пожимает плечами. Ему жаль ее. Он смотрит на нее, как на инопланетянку. Крякнув, он встает и подходит к ней. Он успокаивает ее. Он гладит ее по головке. «Не волнуйся, девочка. Не волнуйся. Я постараюсь что-нибудь придумать. Поверь — все наладится само собой». Он выписывает ей валерьянку, и это все, что он может придумать.

Вечер. Валя уже понимает, что дальше так жить нельзя: она решается сказать мужу. Он приехал от сестры. Он уже поужинал. Валя протягивает руку и убавляет звук (они смотрят телевизор), — она решительно набирает воздуха в грудь и поворачивает к мужу бледное лицо. Она хочет, чтобы он простил ее…

Но как раз тут Тонкострунов говорит:

— Валя. Ты должна простить меня; понять и потом простить, — он сглатывает тяжелый ком, — я… я, кажется, здорово влюбился.

— Что?