На первом дыхании (сборник) - Владимир Маканин

Светик мечтает: сперва, конечно, деньги; деньги как начало и как разбег, потому что не хочет и не желает она начинать новую свою жизнь без денег. Без денег она пробовала. Хватит. Мечта у нее, в общем, как мечта — кооператив. Большая просторная квартира. Ну и мебель. Дом и семья — ей ведь ничего больше не надо; ей-богу, ничего больше. И муж. Тихий, вроде Тонкострунова. Тихий и нежный и чтобы с портфелем ходил на работу. Светик будет его любить, любовь — это ведь очень важно, и она обязательно полюбит, если он будет такой. Добрый и тихий, как Тонкострунов, но только без хвостов — без детей, брошенных и оставшихся где-то поблизости. И чтобы не отбивать у жены, отбить-то можно, но ведь уже не то. Надо с нуля. Надо, чтобы были свои дети. Своя семья. Свой дом. И уже до конца. До точки. И если…

— Светик. — В проеме двери появляется прозаик.

— Пошел к черту — иди спи!

Светик не любит, когда прерывают мечту. Мечта — мягкая штука, мечта — штука для одного. Тем более если выстрадана и выношена.

— Светик, хочу тебя спросить, мне это важно. С чего ты начинала? Хотя бы в двух словах…

— Пшел к черту!

Она говорит это грозно. Она даже приподымается в постели — он тут же исчезает. Еще раз сунется, она ему морду поцарапает. Крохобор несчастный. Собирает о людях по капле и думает, что выйдет озеро.

Интуиция не подвела — с самого утра в дверь звонят. К счастью, Светик встает рано, как жаворонок. Одета. Умыта. Звонок звонку рознь, и сердце у Светика предупредительно екает. Так и есть: на пороге два милиционера. А ведь утро было как утро, ничего особенного. Никогда не знаешь, начало это или конец.

— Проходите, — говорит Светик.

— Пройдем… Нам вот сказали, что вы тут временно поселились. Просим прощения, но проведать надо… Кто вы есть?

Менты, в общем, любезны. Светик это отмечает. Второй, правда, пожестче, и глаза тяжелые.

— Когда люди уезжают надолго, квартиру, бывает, используют всякие там случайные люди — вот мы и посмотрим.

— Смотрите… Смотрите, пожалуйста. Мебель и все остальное на месте — если вас это интересует… только я прошу вас потише. — И Светик шепотом добавляет: — Потише, он спит. Мой муж — писатель. Он очень устает. Трудится.

— Бывает, что в таких квартирах спекулянты селятся…

— Какие спекулянты, мой муж — писатель!

Менты тем не менее заглядывают и в его комнату — творец спит. Однако исписанные листы бумаги лежат на столе. Это неоспоримый факт.

Творец поднимает голову.

— Ч-черт, — ругается он зло. — Чушь всякая мерещится. Скоты. Всех за решетку! — кричит он вдруг со сна. И роняет голову. И опять крепко спит, как и положено спать прозаику.

Светик спешит на выручку.

— Вот ведь соня. Ему бы только поесть да поспать, — с укоризной шепчет и как бы жалуется она милиционерам. И тут же («Пожалуйста!») протягивает им паспорт творца. И билет члена Союза писателей. — И, не давая передышки, уводит их мысли на другой берег: — Это его документы, а у жены он не живет. Он с ней давно не живет. Нас здесь приютили.

Мент спрашивает:

— Он что, хочет разводиться?

— Да. — И Светик добавляет. Проникновенно. И тихо: — Мы собираемся пожениться. Казаковы нас приютили.

— А Казаковы ваши знакомые?

— Друзья. Лучшие наши друзья. Они приютили нас, не взяв ни копейки. Они уехали за границу.

— Это мы знаем.

— А нам было некуда деться. Мы любим друг друга — поверьте, мы очень давно любим друг друга.

— Эти мне писатели. Без конца разводятся, — сурово говорит мент.

Светик вздыхает:

— Нам, женщинам, — не сладко.

— Вам, женщинам, — не стыдно. Гордости у вас мало.

Милиционер суров. Но чувствуется, что он не слишком осуждает Светика, — даже, пожалуй, жалеет ее. Ее, но не «того типа», который спит в комнате и выкрикивает глупости.

У Светика наворачиваются на глаза слезы.

— Вы думаете, я не понимаю, что он меня тоже скоро бросит?

Мент швыряет паспорт «того типа» на стол.

— А раз ты это понимаешь, зачем с ним связалась?

Но у Светика уже нет слов. Ее душат слезы.

Они уходят. Они так и не вспомнили про паспорт Светика. Ей не очень хотелось свой паспорт показывать — все-таки лучше, если твоей фамилии не знают. Да и кой-какая отметочка там имеется.

Светик бросается за ними вдогонку. Роль до конца.

— Товарищ милиционер.

Они оборачиваются.

Светик подходит к ним ближе и доверительно говорит:

— Просьба у меня есть… Вы ведь ищете спекулянтов… если найдете, не арестовывайте их сразу. Я хотела бы у них туфли купить. Модные… Можно?

Светик робко и трогательно улыбается — женщина.

Они отвечают:

— Нет. Нельзя.

И уходят. А тот, что суровый, добавляет:

— Туфельками, милая, ты своего голубя не удержишь.

Светик набрасывается на творца:

— А ну-ка, подымайся и иди в комиссионку.

— Я утомлен.

— Ну ясно. Ты только спать не утомляешься.

— Какие-то голоса я слышал.

— Мерещится тебе… Вставай! — Она быстро-быстро расталкивает его. Надо, чтобы он дело делал, а дармоеды ей не нужны…

О ментах Светик ему не говорит — зачем пугать человека, и вообще она старается о милиции не думать. Визит как визит, без этого не бывает. Сколько веревочке ни виться, концу быть, важно только в конце этой веревочки не хлопать ушами. Быть на стреме. Быть начеку — вот что важно. А предусмотреть все равно не предусмотришь.

Милиционеры идут по улице — один из них настроен сентиментально, второй по-прежнему суров.

— Странные люди эти писатели. Женятся и разводятся. Женятся и опять разводятся, — говорит настроенный сентиментально. — По-моему, они сами не знают, чего хотят.

— Худо-о-жники… — говорит второй и сплевывает. Оба идут по улице и курят. Оба взволнованы.

— Я уезжаю, — говорит Светик. Она уже собирается.

Творец кое-как встал.

— Спекулянтишки. Торгаши! — ворчит он из ванной, умываясь. — Несчастные. Людьми и Богом проклятые. С кем я связался! Какое падение!.. — Он сильно не в духе. — И Фин-Ляляев, и ты — я еще увижу вас всех за решеткой. У всех вас один конец!

Светик не отвечает. Она укладывает в сумку плащ (на случай дождя). Забирает деньги, куда же без них. Денег мало. Творцу она оставляет один-единственный металлический рубль. С мужчинами Светик не церемонится, одиночество им на пользу. А голод — хороший учитель.

— Пока. — И она уходит.

Игорь Петрович принял душ, и ему вроде бы полегчало. Светика нет… Он вдруг спохватывается. В холодильнике пусто, это он еще вчера видел, — он вновь заглядывает туда, в зияющую пустоту. Один лед. Долго не погрызешь. Он спешно идет к коробке с деньгами — и видит тускло поблескивающий рубль.

— Чертова баба! — бранится он. И закуривает натощак. Сигареты тоже на исходе.

Показывают балет «Жизель». Тонкострунов (он сидит у телевизора) делает звук потише. И говорит:

— Мы, наверное, будем разводиться, Валя. — Он говорит сдержанно. Он говорит деликатно. Он старается не причинить ей боль.

— Наверное.

— Займемся разводом и всей этой суетой через месяц — если ты не возражаешь.

Валя Тонкострунова не возражает. Как раз к этому времени вернется с Тихого океана Игорь Петрович. Оба молчат. Минута особенная. Оба смотрят на экран — два гибких тела плывут на голубом экране в море музыки. Два гибких тела то сближаются, то вновь отдаляются друг от друга. Па-де-де.

— Хорошо, что мы не ссоримся, скандалов нет, — произносит Валя Тонкострунова. — У нас все решилось просто и честно.

— Да, просто и честно. Любили — и перестали любить.

— Ты меня прости. Я не могла иначе.

— Ты меня тоже прости, Валя.

— И когда разведемся, мы ведь останемся друзьями?

— Да, Валя.

Пауза становится долгой и надрывно томительной.

— И разумеется, мы будем спать этот месяц в разных постелях.

— Ты, кажется, могла бы этого не говорить — я достаточно чуткий человек, Валя.

— Извини меня. Я сказала на всякий случай.

Он делает звук телевизора погромче. Оба смотрят в голубизну экрана, погружаясь в гармонию музыки и движущихся гибких тел.

Когда прошел назначенный месяц, Тонкоструновы — каждый по-своему — перенервничали, а затем впали в долгую глубокую задумчивость. Они молчат. Они не понимают, что происходит. (Куда исчезли те, кого они полюбили?) Тонкоструновы продолжают жить бок о бок… Говорят друг другу лишь здравствуй поутру и поздним вечером спокойной ночи, перед тем как улечься в разных постелях.

Проходит второй месяц. Проходит третий.

— Валя, ты могла бы меня простить? — робко спрашивает однажды Тонкострунов; спрашивая, он застилает для себя кушетку в углу.

— За… что? — Голос Вали Тонкоструновой дрожит.