Верь мне - Елена Тодорова

Мне давно плевать, как она ко мне относится. После всех событий я не испытываю даже страха. Несмотря ни на что, почему-то уверена, что она больше не посмеет причинить мне вред.

– Что вам надо? – выталкиваю резковато, напоминая ей, что я не настолько хорошо воспитана, чтобы обмениваться какими бы то ни было любезностями с человеком, которого всей душой ненавижу. Пусть это и касается естественного для большинства из нас приветствия. – О каком таком пике вы писали? Вопрос жизни и смерти? Это касается Саши? Я здесь только ради него, – как обычно, размазываю наносное хладнокровие волнением.

Но и тут мне чхать, какое впечатление на эту женщину я произвожу. Тревога за Сашу заставляет меня сходить с ума.

– Присядь, будь так добра, за столик, София.

Я опускаюсь на стул и лишь после этого обвожу взглядом зал прокуренного помещения спортивного бара, на разговор в который меня пригласила Георгиева.

– Почему здесь?

– Потому что здесь никто не станет подслушивать.

Вздрагиваю от неожиданного хорового «Гооооол!». Снова оцениваю собравшуюся публику и мысленно соглашаюсь.

– И часто вы, госпожа южная крестная мать, здесь допросы проводите? – едко усмехаюсь.

Людмила Владимировна хоть и старается делать вид, будто смотрит на мое ребячество снисходительно, а все же меняется в лице.

– Давай по существу, София. Препирательство и взаимные издевки меня не интересуют.

– Да что вы? А что же они интересовали вас раньше, когда вы вломились к нам с Сашей в спальню, например? Или пару минут спустя, когда обзывали меня последними словами и сыпали ужаснейшими угрозами?

Не собиралась это вспоминать. Ведь это ничего не изменит. Я правда согласилась на встречу только потому, что волнуюсь за Сашу. Но Людмила Владимировна так неимоверно раздражает своим задранным носом, что, само собой, хочется его утереть.

Вот она все выше его поднимает. Поджимает губы. Презрительно кривится. И вдруг выдает:

– Возможно, я была неправа.

Я так ошарашена этим признанием, что какое-то время даже моргнуть не могу. Не то что пошевелиться или что-то сказать.

Ад замерз?! Однозначно, он замерз!

Без последствий такие повороты не проходят.

– Возможно?! – наконец, отмираю я.

Звучу взвинченно, пискляво и вместе с тем хрипло. Негодующе фыркаю на самых высоких нотах. Но, по правде, я буквально в шоке! Никогда не думала, что услышу нечто подобное. Зная ее и то, что ей, черт ее дери, никогда не приходилось признавать свою неправоту, это попросту нереально!

Георгиева вновь поджимает губы и, пригвоздив меня до боли знакомым надменным взглядом, дает понять, что доказывать что-то или, не приведи Господь, оправдываться она не собирается.

– Я знаю о том, что Саша ездит к тебе. Знаю, что вы продолжаете встречаться, – говорит сухо, деловым тоном.

А я содрогаюсь.

– Больше нет… Не будет… – выдыхаю как можно нейтральнее.

Да, для меня снова мир рухнул. Но демонстрировать это Людмиле Владимировне я не намерена.

Она, впрочем, оставляет мое отрицание без внимания.

– Все, что меня сейчас интересует – опасность, которой мой сын подвергает свою жизнь. Я бы заключила любую сделку, приняла каждое его решение, сделала абсолютно все ­– только бы он остановился, – говорит Георгиева без каких-либо эмоций. Звучит буквально ровно. Выглядит хладнокровно. И все же не верить ей невозможно. – Но… – лишь в этот момент как будто сбивается. Берет паузу, чтобы собраться с мыслями. – Я знаю, что этого не произойдет. Саша не отступит. Видела его настрой. Понимаю характер, – прижимая к губам кулак, вновь замолкает. – В общем, – отнимая руку от лица, вздыхает, – единственное, что я могу сделать сейчас – помочь ему. А для этого нужно объединить силы. И убедить его в этой необходимости можешь только ты.

– Я? – усмехаясь, чувствую, как в горле собирается горечь моих разбитых надежд. – Вы ошибаетесь. У меня нет такой власти.

– Ты серьезно? – задав этот вопрос, вдруг смеется.

– Ведь я старалась… Говорила ему, умоляла…

Не то чтобы считаю себя обязанной это сообщать. Просто в тот миг не могу молчать. Будто сама себя убеждаю в том, что сделала все возможное.

– Плохо старалась, – припечатывает стерва с железобетонной уверенностью.

– Знаете что? – восклицаю я возмущенно.

Собираюсь встать и уйти, когда Георгиева неожиданно и совершенно спокойно выдает:

– У меня есть доказательства того, что Влада Машталер изначально знала про план убить тебя. Аудио- и видеозаписи. Ее нытье отцу и мне. Также есть некоторые материалы происходящего на складе в порту в тот день, когда там удерживали тебя.

– И вы готовы эти материалы предоставить на рассмотрение суда? – шепчу слегка растерянно. – Вас ведь тоже объявят причастной.

Людмила Владимировна отводит взгляд, берет с соседнего кресла свою сумку и просто выкладывает на стол флешку.

– Сейчас подъедет Тимофей Илларионович и отвезет тебя к Саше. Отдай ему это и уговори сотрудничать с генеральной прокуратурой. Мой сын горд, но должен понять, в конце концов, что победа возможна лишь общими усилиями.

Я молчу. Просто не могу говорить. Мне как-то враз делается жарко. При том, что где-то глубоко внутри зарождается странная и отчего-то страшная дрожь.

То, что эта, казалось бы, бессердечная женщина готова ради сына отправиться за решетку, поражает меня. И вместе с тем… Ощущается естественным.

– Вы счастливы с ним? – тихо выдыхаю, не поднимая взгляда.

– С кем?

– С Полторацким. Или это просто часть игры?

Господи, да какая мне разница?!

– Нет, это не игра, – заключает сухо. – Когда мне было столько же, сколько сейчас тебе… – вздыхает и замолкает.

Когда я вскидываю взгляд, то вижу, что ее глаза мокрые. Смотрит в сторону и улыбается. Но в этой улыбке нет ни добра, ни счастья. Странно, но в ней чувствуется исключительно боль. Она заставляет меня содрогнуться.

Больше Георгиева ничего не говорит. Пока в баре не показывается Тимофей Илларионович. Тогда она кивает на флешку и со свойственной ей сухостью изрекает:

– Езжайте.

Я неосознанно подчиняюсь. Сгребаю дрожащими пальцами накопитель и иду к выходу. Полторацкий не задерживается. Следует за мной.

По дороге к квартире Георгиева в машине прокурора царит гробовая тишина. И, не могу не отметить, для нас обоих она является не только мрачной, но и печальной. Нет, мне не жаль эту стерву. Мне жаль своего Сашку.

Какой силой духа нужно владеть, чтобы отдать правосудию собственную