Нострадамус - Мишель Зевако

Генрих простоял минуту в немом изумлении. Он поднял глаза к небу: не поразит ли молния наглеца? Потом он взглянул тому под ноги: не разверзнется ли земля? Ни грозы, ни землетрясения… Ничего…

— Пошел отсюда! — загремел вместо того Руаяль, еще более прямой и несгибаемый, чем всегда.

И тогда Генрих вспомнил, что он мужчина. Ему претила мысль о том, чтобы запятнать свою шпагу презренной кровью этого мужлана, но он постарался отогнать эту мысль и вынул оружие из ножен, правда, проворчав:

— Посмотрим, хватит ли ему наглости замахнуться на своего короля!

Нет, на это у Боревера не хватило наглости. Он просто-напросто выхватил из рук Генриха королевскую шпагу и… разломал ее надвое о колено.

— Ничтожество, — только и смог сказать Генрих упавшим голосом.

— Эй вы, бродяги, сюда! — крикнул между тем Руаяль.

Четверка висельников не заставила себя долго ждать. Издали, ничего не слыша, ночные разбойники наблюдали за всем происходящим, еще потирая намятые бока, и вот теперь приблизились — торопливым шагом и сияя улыбками.

— Помните мое убежище на улице Каландр?

— А как же, — просто ответил Буракан.

— Отлично, — сказал Руаяль. — Отведите его туда и хорошенько стерегите, пока я не приду. Если его там не окажется — слышите? — если его там не окажется, куда бы вы ни спрятались, я найду вас даже под землей и спущу шкуру!

Несколько секунд у бандитов ушло на обмен восторженными взглядами и подталкивание друг друга локтями, но, спохватившись, они окружили царственного пленника, правда, понятия не имея, кто он таков, и почти сразу же исчезли вместе с ним за поворотом улицы. Издали их передвижения напоминали бегство теней или призраков, сопровождающееся молчаливой, но чрезвычайно взволнованной жестикуляцией.

И тут оказалось, что за всем происходившим наблюдал еще один человек. Он все видел, все слышал. Когда тени испарились, он прошептал:

— Только сын короля мог так говорить с королем. Это странно и замечательно. Рок, некоторые, говоря о тебе, утверждают, что ты — всего лишь слово. Но я ощущаю тебя, я дотрагиваюсь до тебя, я сжимаю тебя в объятиях. Вот и возникла непримиримая ненависть между отцом и сыном. И я, я зажег этот факел. Где возгорится пожар от его искр?

Говоря это, Нострадамус дрожал. Обуревавшие его мысли можно было легко прочесть на бледном лице мага. Руаяль де Боревер, обнаружив безмолвного свидетеля, подошел к нему.

— Вы видели? Вы слышали?

— Все видел и все слышал. Дитя мое, что ты теперь сделаешь с королем?

— Не знаю, — пожав плечами, ответил Боревер.

Нострадамуса охватила сумасшедшая радость. Ответ молодого человека открывал ему путь на седьмое небо мести. Если бы Руаяль сказал: «Я его убью!» — у Нострадамуса возникли бы опасения, что его мечты пойдут прахом. Но Боревер не знал, что делать! Значит, в его мозгу прокручивалась идея осуществления чего-то куда более ужасного, чем смерть! Нострадамус не стал настаивать. Иногда случается произнести решающие, не подлежащие пересмотру слова. Боревер только что произнес именно такие.

— Я пошел, — после минутной паузы сказал молодой человек.

— Куда же?

— К нему.

Нострадамус усмехнулся, и от этой усмешки кровь в жилах Боревера побежала куда быстрее, на него словно лихорадка напала. И не зря. Потому что маг приблизился к веревочной лестнице, все еще свисавшей из окна второго этажа резиденции великого прево, и спросил:

— А это как же?

Боревер вздрогнул. Лицо его залила краска. Весь дрожа, он пробормотал:

— Что — «как же»?

— Лестница. Никто ею так и не воспользуется?

Нострадамус не успел еще произнести последние слова, а Руаяль уже ухватился за веревки… И только тогда Нострадамус отошел от дома и удалился, не попрощавшись и склонив голову под тяжестью чудовищных мыслей, крутившихся в его мозгу…

Когда и он, в свою очередь, скрылся за поворотом, маршал де Сент-Андре, до тех пор валявшийся у стены бездыханным трупом, испустил вздох, открыл глаза и осмотрелся по сторонам. Там, наверху, он увидел, как какой-то мужчина, достигнув последней ступеньки веревочной лестницы, перелезает через подоконник открытого окна. Сент-Андре, пошатываясь, поднялся с игривой улыбкой на губах. Он проворчал:

— Ого! Что тут делается? Да-да… Черт побери, что за неожиданное нападение! А где эти негодяи? Слава богу, король обратил их в бегство. Хм! Мне кажется, я получил хорошенький удар шпагой в плечо… Но, в конце концов, мне же светит за это аж двадцать тысяч!

Он быстренько ощупал карман, убедился, что драгоценная бумажка при нем, нежно ее погладил и расхохотался.

— Двадцать тысяч экю! Еще шестьдесят — и вот он, мой шестой миллион!

Есть люди, которые произносят слово «миллион» в точности так же, как первые христиане в катакомбах произносили слово «бог». Сент-Андре был именно из таких людей. Он молился деньгам. И, удостоверившись, что его не разлучили с божеством, которому он поклоняется, забыл о ране и предался радостным мыслям.

— Скоро настанет утро и можно будет отправиться за ними, чтобы добавить эти жалкие двадцать тысяч к тому, что уже хранится в моих чудесных сундуках… Прощайте, сир, развлекайтесь, как можете!

Бросив последний взгляд на распахнутое окно, он тоже удалился.

Поле недавнего сражения опустело.

А что же стало с Лагардом?

Мы помним, что его, бесчувственного, подняли с земли и унесли с собой головорезы из Железного эскадрона, счастливые от того, что сравнительно легко отделались.

Это были жестокие убийцы, сотни раз они рисковали своей шкурой и делали это, испытывая не больше чувств, чем в момент, когда опустошали кувшин с вином. Но с таким они столкнулись впервые. Ничего себе потасовка! Откуда, черт возьми, взялся этот парень, этот бешеный, который заставил их позорно бежать? Где он научился этим невероятным, непонятным, чисто дьявольским приемам, этим ударам, которыми он их безжалостно осыпал? И никакого позора! Ничуть не стыдно отступить перед шпагой, которая и не оружие вовсе, а буря, смерч, гром и молния!

Едва придя в себя, Лагард кинулся в Лувр. Его там ждали, это было понятно сразу. Все двери оказались распахнуты перед ним. Екатерину Медичи он обнаружил в молельне. Увидев Лагарда, она побледнела. Ей не надо было спрашивать, достаточно было одного взгляда, чтобы понять: дело проиграно. Только губы королевы задрожали. Лагард не смог вынести тяжести взгляда устремленных на него светлых глаз, он опустил голову и пробормотал:

— Что можно было сделать, мадам, нас оказалось слишком мало: для того, чтобы победить, потребовался бы вдвое, втрое больший эскадрон…