Нострадамус - Мишель Зевако

Они стояли лицом к лицу, их дыхание стесняла тревога, их сердца трепетали, они ясно видели друг друга, не решаясь поднять взгляд, в них пробуждалась любовь. Нет, они сами были — Любовь, они олицетворяли в этот момент душевную чистоту в ореоле красоты и величия Любви… Они олицетворяли собой молодость.

Флориза закрыла окно и зажгла светильники. Они провели в темноте всего лишь несколько секунд, но они никогда не забудут их. Эти мгновения останутся с ними до конца их дней.

Девушка, с трудом переводя дыхание, заговорила первой.

— Сударь, я благодарю вас. Я видела эту битву, там, внизу. Если бы не вы, я бы погибла, я знаю…

И медленно, тоном, выражавшим страстное восхищение, повторила:

— Я видела битву там, внизу… Я видела, как вы сражались у харчевни близ Мелена, а потом нынешней ночью, здесь, у стен этого дома, я видела битву…

— Мадемуазель, — дрогнувшим, изменившимся голосом сказал Боревер, — поверьте, я не хотел причинить никакого зла. Почему я оказался под вашими окнами? Чистая случайность, клянусь вам! А потом я увидел этих людей. И набросился на них, потому что подумал: а вдруг они замышляют что-то против вас? Конечно, я виноват, я не должен был залезать к вам по веревочной лестнице, я знаю. Но мне нужно вас предупредить. Вам следует быть настороже, и вам надо защищаться.

Он замолчал, боясь, что предательски задрожавший голос выдаст его чувства.

— Если бы вы не пришли, — ответила Флориза, — я стала бы сама искать вас. Потому что вам тоже надо быть очень осторожным. Вас ищут. Вас хотят убить.

— Кто? — спросил Боревер.

— Мой отец, — трепеща, прошептала она. — Поклянитесь, поклянитесь мне, что будете осторожны!

— Да, я буду осторожен, — сказал Руаяль, — но только в том случае, если и вы пообещаете защищаться как следует. Потому что, если с вами случится беда, я клянусь, что пойду прямо к великому прево и скажу ему: «Берите меня и делайте со мной что хотите!»

Перед тем, как произнести все это, юноша опустился на колени. Флориза в этот момент подумала, что вот сейчас умрет от внезапно нахлынувшей на нее, до тех пор совсем незнакомой радости, от неведомой прежде, но такой волнующей, такой бесконечной нежности, какая переполняла ее сердце. Она прикрыла глаза ладонями и промолвила:

— Если такое случится, если будет назначен день вашей смерти, я клянусь, что приду проститься с вами, пусть даже у подножия эшафота, и что умру в ту же секунду, что и вы!

Боревер тут же пожелал себе смерти, убежденный, что, проживи он тысячу жизней, ни одна из них не способна посулить ему что-либо подобное этому мгновению… Они стояли друг против друга, трепещущие, задыхающиеся от счастья, испытывающие такую невероятную радость, что им казалось: сама земля содрогается от ее избытка… Вот таким оказалось их объяснение в любви.

Руаяль де Боревер очнулся только в прихожей. Сколько времени они оставались в комнате? Он не знал… Больше они не произнесли ни слова. Их руки не соприкоснулись. Только в какой-то момент Флориза, поняв, что все уже сказано, легкими шагами подошла к двери и открыла ее. А Руаяль закрыл за собой, выйдя наружу. Служанка по-прежнему находилась здесь — онемевшая, перепуганная.

— Послушай, — обратился к ней Боревер, — когда я спущусь вниз, ты отвяжешь лестницу и сбросишь ее мне. Поняла? Тогда она больше не сможет никому пригодиться.

Даже ему самому! Но такая мысль не пришла в голову юноше. Он спустился. Когда он оказался на земле, служанка выполнила его приказ. Лестница упала рядом. Руаяль скатал ее и направился в сторону Сены. На берегу он привязал к лестнице несколько тяжелых камней и бросил ее в реку. Потом сел, облокотившись на колени и спрятав лицо в ладонях, и принялся мечтать. Если бы в этот момент ищейки Роншероля решили захватить его, он бы их даже не заметил…

Когда он пробудился от сладких снов, было светло. Он вскочил и зашагал в направлении Сите. Но по дороге передумал и свернул направо. Спустя четверть часа он подходил к замку Нострадамуса.

Часть двенадцатая

БОЛЬШАЯ ОХОТА

I. Кабанье логово

Генрих II позволил четырем разбойникам увести себя. С тех пор как все это произошло, его не оставляло удивление. Он был ошеломлен случившимся, но еще больше его изумляло собственное отношение к произошедшему. Король не мог не отметить, что его влечет какое-то невыразимое любопытство. Ему казалось: то, что происходит, происходит не с ним самим, а с каким-то другим человеком. Слишком уж все фантастично. Просто невероятно: король Франции — пленник! Пленник никому не известного бандита! В Париже! В двух шагах от Лувра! Кошмар, да и только!

Они пришли на улицу Каландр. «Я когда-то уже был здесь… — мелькнуло в голове у Генриха. — Когда? Наверное, очень давно… А почему? Зачем сюда приходил? Нет, не помню…»

Но, когда они поднялись на чердак, в убогое и мрачное жилище, он сразу вспомнил. Как будто луч света пролился на отдаленный горизонт его юности. Образ этой комнаты, в которой он побывал единственный раз в жизни, дремал на дне его сознания, ожидая своей очереди, чтобы подняться на поверхность вместе с другими воспоминаниями. Он задрожал, толком и сам не понимая почему. И вдруг понял, что на самом деле никогда не забывал вида этого угрюмого жилища. И, закрыв глаза, может увидеть его в малейших подробностях… Это было здесь! Сюда он, принц, сын короля Франциска I, пришел когда-то, в такую же глухую ночь, как сегодняшняя, найти вот такого же, как эти четверо, разбойника, бродягу, наемного убийцу, и сказать ему:

— Если мать не придет в полночь на улицу де ла Аш, подождешь еще час, а потом пусть ее ребенок умрет!

Мать не явилась на свидание. Ребенок умер. Во всяком случае, тот бродяга заверил его в этом. Он ясно, будто наяву, увидел перед собой этого ребенка. С ослепительной ясностью. В тот момент, когда он выхватил его из рук матери в подземелье тюрьмы Тампль…

Генрих вытер рукой лоб и прошептал:

— Ребенок мертв…

Услышав этот замогильный шепот, четверо бродяг, не знавших страха, кроме страха перед веревкой, вполне понятного и естественного, почувствовали себя не в своей тарелке; услышав странные слова, вырвавшиеся из уст этого странного пленника, временные телохранители короля содрогнулись.

— Ребенок? Какой ребенок? Почему мертв? — пробормотал испуганный донельзя Тринкмаль.

Но Генрих уже взял себя в руки. Он отогнал от себя воспоминания, отбросил их, словно кучу мертвых листьев, пущенных по ветру, смерил взглядом своих охранников и произнес: