Пуговицы (СИ) - Мартин Ида

— Это успокоительное, — девушка смотрела на меня с напряжением, словно я собака, которая может наброситься в любую секунду.

— Да я спокойна. У меня всё хорошо!

— А будет ещё лучше, — парень натянул улыбку.

Я метнулась в угол возле окна.

— Попробуй только…

Договорить не получилось, потому что быстрым движением он схватил меня за руку, выдернул из угла и, швырнув на кровать, прижал коленом.

В ту же минуту я услышала дребезжание лотка. Лягнула вслепую ногой. Девушка вскрикнула. Парень сдавил ещё сильнее. Я попыталась его укусить. Шансов на то, что я отобьюсь, у меня, конечно, не было, но злость разыгралась не на шутку. Я боролась с ним какое-то время, пока пуговица от его рубашки не зацепилась за мои волосы и из глаз фонтаном не брызнули слёзы.

Я сдалась.

Девушка сделала укол. Парень поднялся. После чего они оба отошли от кровати, а у меня хватило сил только перевернуться на спину.

Всё, что оказалось в тот момент перед глазами, поехало вперёд. Комната удалялась, как отъезжающий поезд, а вместе с ней отъезжали и люди, лица которых потекли, как оплавленный воск, словно их тоже облили кислотой.

Руки и ноги налились теплом и тяжестью. Голова не двигалась.

Я не хотела туда проваливаться, сопротивлялась до последнего, пытаясь уцепиться сознанием за пластиковый светильник на потолке. Но, когда в нём появились два симметричных круглых отверстия и я поняла, что это вовсе не светильник, а огромная белая пуговица, держаться больше стало не за что.

А потом были ещё пуговицы. Разнокалиберные и разноцветные, которые я пыталась отсортировать по цвету и размеру, старательно считала, откладывала, но сбивалась и начиналось всё заново. Разложить правильно эти пуговицы было вопросом жизни и смерти.

Я сидела на полу и перекладывала их из стороны в сторону. Но это не точно, возможно, меня там и не было вовсе, а существовала только мысль и сверхважная задача. Пуговицы приходили в движение сами по себе, они перемешивались и рассыпались. Несколько из них провалились в щель между досками на полу. И у меня получилось просунуть в щель пальцы, однако не хватало совсем немного, чтобы дотянуться до пуговицы, но я всё равно совала руку всё глубже и глубже, слыша, как трещат и ломаются кости руки.

А когда меня окружили жуткие Надины пуговичные человечки, стало невыносимо страшно, так ужасно, что я перестала дышать, и поэтому открыла глаза, однако единственное, что я поняла, это то, что ничего не понимаю. Что я вроде бы и есть, но кто — совершенно не ясно. Просто абстрактный сгусток сознания.

Теперь я должна была пить пуговицы, как таблетки. Я пыталась сказать, что их нельзя глотать. Но меня никто не слушал.

Трудно сказать, сколько прошло времени прежде, чем вернулось самоощущение, может, несколько часов, или дней, или даже недель, чего я тоже не исключала, потому что ощущения в теле были такие, словно я вековечная гора. Огромная и бездвижная. Непомерной тяжестью налился каждый палец, голова состояла из каменных пород.

И, если бы не грозящий лопнуть мочевой пузырь, я бы в жизни не смогла бы оторвать себя от кровати. Однако подсознание — великая сила, а физиологические потребности вполне способны составить достойную конкуренцию психике.

Резко вскочив и всё ещё ничего не понимая, я помчалась в туалет.

И только когда пришло облегчение, и я с рассеянным, отупленным взглядом посмотрела в зеркало, то, наконец, смогла опознать саму себя.

Из зеркала на меня смотрела бледная, страшная кикимора, с отёкшим лицом, синяками под глазами и облаком мочалистых волос.

Придерживаясь за стенку, я доползла до кровати. Упала. И опять уснула.

В этот раз спала без снов. Мне было безразлично, что со мной происходит и происходит ли.

Заходила Наташа, сквозь едва приоткрытые веки я разглядела только её ноги. Забыла, кто она и что вообще существует.

— Я же тебе говорила, — сказал сквозь сон её голос. — Новенькие очень много спят.

Снова сделали укол. Это уже после её ухода. Я не видела, кто.

Вероятно, я бы могла так спать всю оставшуюся жизнь. И, возможно, это было бы даже хорошо. Провести жизнь как нечто неодушевлённое, лишённое разума, мыслей и чувств. Просто быть. Существовать. Раз уж так случилось, что я появилась в этом мире. Не по собственной воли и не имея возможности выбирать.

Кто-то принёс еду. Поставили её на тумбочку. В прозрачном стеклянном стакане белело нечто, похожее на молоко, но пахло только булочками. Тёплыми, мягкими булочками. И я бы очень хотела их съесть, если бы спать не хотелось сильнее.

Потом тарелка с булочками исчезла и появилась тарелка с сосисками и горошком, за ними рис с курицей. Меня никто не будил и не трогал. Еда появлялась и исчезала. В редкие моменты пробуждения я доползала до туалета, смотрела на себя в зеркало и возвращалась в кровать.

Дестрой приходит и разрушает всё до самой пустоты, где нет ни хаоса, ни порядка. Пустота стирает и дестрой, и порядок. Она самая сильная сила. Идеальная пустота. Вакуум.

У моей мамы над верхней губой была родинка. Аккуратная и очень милая. Почти как у Мерлин Монро, только чуть ниже. И волосы светлые. А глаза тёплые, добрые, такие, что, когда она на тебя смотрит, кажется, будто согревает. Да и вся она была удивительно тёплая. В те времена я никогда не мёрзла. А ещё она была очень нежная и аккуратная. Помню, в началке девочки постоянно жаловались, что их мамы, пока причешут, все волосы повыдергают, а моя мама в той прошлой жизни никогда не делала мне больно.

А папа смешно шутил. И в постановках в детском саду участвовал. То Деда Мороза изображал, то клоуна. И потом все дети к нему липли и просились посидеть на коленках. Одна девочка спросила: «Тебе не обидно, что это твой папа, а на коленках у него сидят другие дети?». Но мне не было обидно. Ведь я знала, что он мой, а других держит понарошку. Может, в этом был какой-то скрытый смысл? Предопределение? Постепенное зарождение дестроя, а я и не разобрала?

Но то были другие люди, которые, взявшись за руки, ушли в дестрой, как уходят в закат счастливые пары.

У меня никогда не было желания выяснять, что же там произошло на самом деле. Какое имело значение, кто из них начал первый и кто сильнее виноват? Их просто в моей жизни больше не было.

Это уже потом я привыкла. Оказалось, довольно легко, как игра в пинг-понг, главное быстрая реакция и умение пожёстче гасить. Тебе прилетает, а ты отбиваешь и отправляешь обратно.

Кого-то, как Женечку, выкидывают на помойку с самого рождения, а кто-то живёт, привыкает, привязывается, любит, и только потом становится пуговицей.

Женечку подобрала Тамара, меня Яга, а Томаша — Надя.

Может, нам даже повезло. Кто знает?

Нестандартные пуговицы всё равно ни к чему нормальному не подходят. Им семью не подберешь. Только на изнаночную сторону одежды. Интересно, что бы сказал Женечка по поводу изнанки? Раз лицевая сторона означает правильность и порядок, то изнанка — это дестрой.

Интересно, могла бы я сама кого-нибудь убить? Так, чтобы по-настоящему? Бэзил считает, что я недостаточно злая. Не то, чтобы для убийства, а вообще. В принципе. Что со всей моей печальной детской историей и собачьей жизнь, я должна была озлобиться и ненавидеть людей. А я такая, словно всё это мне безразлично. Пыталась объяснить ему про пинг-понг, но он не понял.

Надина мама двадцать лет жила, предпочитая мёртвых живым, а мои живые, как мёртвые. Вроде бы и суть разная, а результат один. Пустота.

Так и сдохну здесь, как тот хомяк. Забытый и ненужный.

Обнаружить, что я думаю, было неожиданно. Я намерено мысленно прошлась по воспоминаниям о Томаше, Бэзиле, Лизе и удовлетворённо открыла глаза.

Тарелок на тумбочке не было. Мысли кое-как ворочались, пусть и не очень стройно, но то, что они были и я знала, кто я есть, не могло не радовать.

Я села на кровати.

За окном валил снег. Густой, тяжёлый, плотный. В комнате стоял полумрак. Может и неплохо было бы перезимовать тут, как в берлоге. До апреля, а ещё лучше до мая.