Дух Зверя. Книга первая. Путь Змея - Анна Кладова

Действительно глупо. Гнев мгновенно угас, сменившись безразличием. Она не знала, сколько часов, дней, месяцев длилось ее заточение. Время перестало существовать, Солнце и Луну поглотил мрак, лишь холод и голод напоминали ей, что она еще существует в этом мире. Еда пахла полынью, вода была отравлена. Она стала ловить крыс, есть их мясо, пить их кровь, но и они, нажравшись хлеба, выброшенного ею, пропитались полынным духом. В конце концов, она перестала есть и пить вообще. После этого пришло ощущение, что кровь высыхает в жилах, а то, что осталось, превращается в зеленоватый туман, настоянный на вареве из дурман-травы. Существо в углу продолжало глазеть на нее, но и это сделалось неважным. Все, что существовало вне ее, перестало иметь значение.

Видения! Теперь они казались реальнее, чем оковы, связавшие ее тело и дух. Яркие, живые, объемные они разъедали разум и приносили лишь боль — тугую, тяжелую и мучительно долгую.

Белый оскал полумесяца сквозь дрожащую толщу воды. Серая воронка в гуще седых облаков выплевывает объятый черным огнем ком, и тут же исчезает. С невероятной скоростью ком летит к земле и разбивается о прибрежные скалы. Она перестает быть водой и выходит на берег, вдыхая воздух в такт шепоту могучих волн. Изломанное о камни белое тело сочится черной кровью, и нет в нем сил перекинуться и стать тонким и прозрачным, чужой мир тяготит, иная земля тянет, не позволяет избавиться от бренной оболочки. Она внимательно слушает Чужого и улавливает звук силы, невероятной и в то же время никчемной здесь. Она касается его и чувствует тысячу смертей, дающих жизнь и великое могущество этому иноземцу, и еще она ощущает столб — сильное мужское начало. Он и она — два плода, упавшие с одного дерева Праматери. Вот только его семя проросло в другом чертоге. Она смотрит на него и видит, сколь красив Чужой, вытканный из мрака и пустоты. Бурлит вода в ее чаше — пробуждается женская суть. Замыкает она его раны, дает ему новое тело, ибо в этом мире невозможно Чужому иначе, и любит его. Он же вынимает ее сердце и съедает, смеясь и запивая рассудком. А из белых, словно луны, глаз текут черные слезы Проклятого.

Она плачет. Невыносимо предательство и невозможно прощение.

Дети смеялись, бегая вдоль кромки воды. Море улыбалось, украшая молодые тела алмазной россыпью брызг. Солнце растворялось в белых, словно снег волосах и те светились, подобно нимбам ангелов. Вдалеке показалось темное облако. Это шли братья и сестры, сверкая безумными глазами. Они хватали детей и отрывали им головы, как куклам, а потом жрали мертвую плоть, чавкая и рыча, будто шакалы над падалью. Она опоздала, чтобы спасти свое племя, но она успела, чтобы карать.

Она стонет. Глухая боль тянет внизу живота, и кажется, что отходят воды, выпуская на свет мертвого младенца.

Большие голубые глаза на обрамленном белыми волосами лице смотрят с ужасом и ненавистью. Сложно поверить, что эти глаза принадлежат семилетнему мальчику. Слишком много в них понимания. Она перешагивает через труп женщины, распластавшейся на ступенях крыльца. Мальчик отступает вглубь галереи, кольцом охватывающей каменный дом. Он один еще жив в этом царстве безумия и смерти. Она знает, что меч сейчас не нужен, много чести для выродка, хватит ножа. Шарит у пояса, но ножны пусты. Ребенок резко поворачивается и бежит прочь, стуча босыми пятками по деревянному настилу. Нельзя упускать ублюдка! Ладонь, широкая, мужская, одетая в добротную кожаную перчатку — ее ладонь — касается плоской груди, выискивая заветный чехол, и серебряное жало летит вслед мальчику. Мягкая, незащищенная плоть поддается легко, и клинок входит под левую лопатку по самую рукоять. Меткий удар! Мальчик падает навзничь, не издав ни звука. Длинные белые кудри становятся золотыми, ловя яркие всполохи огня, охватившего дом. Она наклоняется над ребенком и с негодованием наблюдает, как остекленевшие глаза наполняются чернотой — дух входит в новое тело. Все равно не выживет, уродец! Стропила, державшие матицу41, прогорают, и крыша с грохотом рушится, взметая столб искр в темное небо у нее за спиной. И тысячи чаек, живущих среди прибрежных скал, взрезают тишину ночи надсадным плачущим криком.

Она закрывает уши, но невозможно скрыться от звука, от взгляда, от боли. И снова летит в спину странного ребенка кинжал, брошенный твердой рукой. Ее рукой. И снова кричат дети на побережье, раздираемые безумной стаей. Ее дети. И снова скалит окровавленные зубы Чужой, пожирая ее сердце. Прекрасный, как бог в одеянии белоснежных крыльев, и ужасный как смерть, с черными глазами-колодцами, мертвыми, холодными, до боли знакомыми…

— Эй, детка!

Голос слишком реален и узнаваем. Откуда он здесь, в моем кошмаре?

— Эй, Змея! Твою мать, ты что, оглохла, мрак тебя задери? Или сдохла там? Хельга!

Громкий шепот исходил откуда-то сверху. Она разлепила сухие, забитые песком, веки и подняла голову. Решетка была высоко под потолком, поэтому она не смогла рассмотреть говорившего, но по манере ругаться вмиг узнала нежданного посетителя. Узнала и засмеялась хриплым надсадным смехом. Он впервые назвал ее по-имени, на свой манер, но все же…

— Ну, здравствуй, смертушка! Живой еще?

Из пересохшего горла слова выходили с таким звуком, будто сталь прикладывали к точильному колесу. Сверху послышалась возня, и на каменный пол с влажным шлепком упал кожаный бурдюк.

— Крысы — не самая вкусная пища, правда?

Лис издевался. Не по нраву ему пришелся ее безумный хохот. А еще он знал, каково это. Это она поняла по отвращению, сквозившему в его тоне. Видимо, нелюдю не раз приходилось пробовать на зуб хвостатых сокамерников.

— Там вода. Чистая. Пей, гадюка неблагодарная, скоро вытащу тебя из этой помойки.

И исчез. Она свинтила пробку, и жизнь хрустальным потоком оросила заржавевшую гортань.

Спасибо, конечно, но… чтоб ты сдох, упырь проклятый!

Застарелая ненависть с новой, невиданной доселе силой, вгрызлась в ее ослабевший разум, заставляя уставшее сердце с огромной скоростью гнать жалкие остатки крови по иссохшим руслам сосудов. Чудовище, сидевшее в углу, оживленно подалось вперед и, беззвучно открывая и закрывая дымящуюся пасть, жадно ловило каждую ее мысль, каждую эмоцию. От ярости она чуть было не выплеснула воду из бурдюка, но вовремя остановилась, сникла и заплакала злыми слезами, страдая от бессилия. В это мгновение она была противна самой себе, как никогда ранее. Слабое, беспомощное, запаршивевшее страшилище в кандалах! Творец всемогущий, какое убожество! И зачем она не поверила тому усатому цжеулу, что предупреждал ее об опасности. Кем возомнила себя,