На ладони ангела - Доминик Фернандез

Конец декабря и январь знаменуют вместе с началом астрономического обновления и время самых молодых святых: Иисус — 25 декабря, Невинные младенцы — 28 декабря, Себастьян — 20 января, Иоанн Воитель — 31 января. Смена канувшего года годом новым, изгнание отцов сыновьями: христианский ритуал просто воспроизводит тайну солнечного цикла и природы, которая истощается, дабы оплодотвориться вновь. В германских и англосаксонских странах, хоть и менее языческих, нежели Италия, ясли Христа тем не менее отлично уживаются с рождественской бородой Деда Мороза.

Вы, Дженнарьелло, у себя в Кампании, особенно чувствительны к символическим бракам своих святых. В Граньяно накануне праздника безбородого Себастьяна вы почитаете крестным ходом Кателло, опирающегося на свою трость. В тот же самый момент моряки в Вико Эквенсе выносят из храма к морю, в надежде завоевать его благосклонность, образ престарелого Чиро в мантии с капюшоном и полуобнаженную статую юного Иоанна Воителя.

В Неаполе, в ночь 31 декабря, вы выбрасываете из окна старые вещи. В бытовой жизни отжившее свой срок тоже должно уступать место молодому. Треснувшие тарелки, проломанные стулья, покосившиеся шкафы: все летит на землю через окно. Прохожим нужно держать ухо востро, чтобы их не пришибло сотнями падающих сундуков и кресел, которые без оглядки выкидывают с самых высоких этажей. Обычай, о котором часто пишут — но понимают ли смысл? Дерево, использованное для производства мебели, возвращается к земле, в которой оно когда-то пустило свои корни. Потрескавшиеся фаянсовые тарелки возвращаются в землю, из которой гончар добыл сырье для своей работы.

В тот же час, ровно в полночь, взрываются тысячи петард, которые вы изготовляли весь декабрь и которые теперь запускаете в небо. У каждой двери, с каждого балкона взмывают разноцветные снопы, рассыпающиеся сверкающими букетами искр. Движение, обратное паденью, восполняющее его, и оно было порождено отнюдь не буйством детской пиротехнической фантазии, а самой сутью подземной природы. Вспомни о раскаленной лаве и дремлющих вулканах, чье пробуждение по-прежнему наводит ужас на Неаполь. Не так давно от упавшей в охапку стружек спиртовой лампы загорелся грот, который служил какому-то столяру подсобным помещением. Пламя в одно мгновение перекинулось на остальные магазины, обустроенные в склоне Пиццофальконе. Пожарные не смогли справиться с огнем. Распространившись под холмом по тысяче проходов, он до сих пор не утих и, возможно, если не погаснет, присоединится к тому вечному огню, безначальному и бесконечному, что покоится в недрах от бесплодного безмолвия Флегрейских полей до выжженных равнин Помпеи. Вы все в Неаполе живете в интимной близости с невидимым огнем, который постоянно тлеет в рыхлом туфе вашего города. Пуская салют на Святого Сильвестра, вы просто выпускаете его на свободу на одну ночь. Каждое окно становится кратером, имитирующим Везувий. Сверкающая фантасмогория, не имеющая ничего общего с тем живописным сумасшествием, которое приписывают вам иностранцы.

Менять местами верх и низ: такова, более никому неведомая, потребность, которая периодически овладевает твоим народом. То, что вверху, должно снизойти, а то, что спрятано под землей, должно выйти на поверхность, точно так же, как Святой Сильвестр, спускаясь под землю, извлекает восходящую звезду Иисуса.

Ты гордо заявляешь мне, что скоро вступишь в брак. Ты женишься, едва получив в аренду эту квартиру в Вомеро, на самом верху холма, калата Сан Франческа. Твои родители уехали из бассо[45] Сан Грегорио Армено, чтобы занять четыре комнаты в Порта Капуана, куда ты меня возил. Я помню в мельчайших подробностях ту поездку. Гостиная с задернутыми занавесками; покрытая чехлами мебель, которой пользуются два три раза в год; спальная, в которой ты спишь вместе с тремя своими братьями; столовая, в которую заходят не чаще, чем в гостиную; висячий сад, в котором дремал в шезлонге твой отец, в то время как твоя мать поливала горшки с базиликом и мятой, под той беседкой, увитой цветами, в которой ты теперь читаешь эту книгу. Их сын, продолжив это движение наверх, будет жить в самой высокой точке города — и это мечта любого неаполитанца. Моя первая реакция? Сначала, я разумеется, одобрил это. Солнце и свежий воздух, которых не доставало твоему дедушке и бабушке. Твоя Джузеппина вырастит ваших детей в приличных условиях. Сырость, полумрак, нечистоты — проклятие грязной дыры Спакканаполи. Пусть раз и навсегда будет светло — чего я не порицаю в прогрессе материального существования, так это того, что он дает людям необходимые удобства. Ванная, водопровод, окно, из которого видно небо… Разве я когда-нибудь проповедовал, что достаточно лишь куска хлеба на столе и Библии у изголовья? Романтизм нищеты — это не мой конек. Любое бассо мне кажется одновременно блаженным и позорным: блаженным — как коридор связи с подземными галереями, позорным — как место, закрепленное за бедными из-за эгоизма богатых. Поднимайся на Вомеро, сколь тебе угодно. Но не забывай эти темные трущобы, откуда родом твои родители. Я не говорю, что ты должен хранить в себе некую сентиментальную верность. Я говорю тебе о той таинственной взаимосвязи, что объединяет в Неаполе верх и низ.

Дженнарьелло, любимый мой, не разлюблю ли я тебя, когда склонишься ты над заливом с высоты своей террасы?

Ты грезишь о непрерывном восхождении: географическом, которое вознесет тебя из чрева Спакканаполи на бельведер с панорамой роскошных кварталов; профессиональном, которое взамен твоей временной работы даст тебе место с окладом в государственном секторе; наконец, социальном, которое изменит твой подозрительный статус холостяка на уважаемый статус мужа.

Я никогда не упрекну тебя в твоем гражданском честолюбии «тянуться вверх». Просто постарайся, умоляю тебя, не потерять связь с нижним городом, с подземным миром, на котором построен Неаполь. Когда все метрополии мира, стыдящиеся своего «дна», отдавали его канализации и крысам, Неаполь превращал лабиринт своих галерей в место почитаемого мифа. Крипта Сан Пьетро ад Арам, крипта Душ Чистилища, катакомбы Сан Дженнаро: присоединись к безмолвной толпе, которая приходит возжечь свечи под этими сводами, преображенными в кладбища. И, задержав дыхание, ты приблизишься со всеми в тишине к тому культу, что обращен не только к душам нескольких покойников, но также ведет к корням мироздания.

Разве история Неаполя и Италии началась не в Кумах? Никакое другое место не внушает мне такого ощущения сакральности, как этот проходящий через весь холм длинный коридор, в конце которого Сивилла по преданию поведала Энею судьбы Рима. Там, в глубине эвбейской скалы, скрывается священный грот, в котором рядом с дымящимся треножником, окруженным сернистыми испарениями, пророчествовала пифия. Или ты полагаешь, слово, которое предопределит твое будущее, вырвалось произвольно из ее уст?

Подумай, так или иначе. Не торопись. Взвесь все за и против, прежде чем переезжать. Первую ошибку ты совершил, когда стал ходатайствовать о работе в мэрии. «Холост или женат?» — спросил тебя служащий. Ответ для него был очевиден. Ты вписал свой возраст в анкету: двадцать пять лет. Вид крепко сложенного тела, которое он разглядел по другую сторону окошечка, должен был снять у него всякие сомнения. Обомлев от твоего признания, чиновник поставил тебя в списке ожидания в самый конец. Знаешь, кого бы твой брак действительно осчастливил? Дон Микеле, которого, ты говоришь, ненавидишь. Верующих в Сан Грегорио Армено, которые обрадовались бы, что воспитали истинного христианина. Твоего брата, работающего бригадиром на Альфа Ромео, которому больше не пришлось бы краснеть, когда его товарищи с подозрительной настойчивостью стали бы расспрашивать о тебе. «Твой братишка еще неженат?» Нет, еще неженат! Еще не забрался на вершину! Имей мужество не прогибаться под давлением! Вопрошай Сивиллу в ее пещере! Спустись под землю, дабы выпытать у нее последние тайны!

Но я знаю о чем ты думаешь, читая эти строки. «Что он несет про Кумы, Вергилия и пифию? К чему этот поэтический пафос? это трепетное обращение к омертвелой Античности? В то время как я мучаюсь, ожидая ответа по единственному важному для меня вопросу: дадут ли мне — да или нет — гарантию в банке, которую требует нотариус и без которой договор на квартиру уплывет у меня из-под носу?»

Недоверие? Скупость? Хочешь, я скажу тебе всю правду, какой бы позорной она не была для меня? Не может быть, впрочем, чтобы ты сам не понимал. Я не дам тебе согласия, которого ты добиваешься у меня, потому что… Нет! У меня рука не поднимется вывести на бумаге эти слова, которые черным по белому увековечат мой позор!

Мне придется дорисовать тебе полную картину счастья, которое переполняет меня с того самого момента, как выехав из Латиума через Террачина, чья монументальная арка обозначает границу бывшего королевства Бурбонов, я продвигаюсь по стране буйволов, олеандров и лимонных деревьев. Ничто не омрачает мою радость: летящий с моря ласкающий бриз, повозки, что тянут неровным тротом ослы, матроны, сидящие на краю дороги рядом со зрелыми арбузами, алые куски которого они предлагают изнывающим от жажды путешественникам, хриплая песнь пастуха, лежащего под буком за тростниковой изгородью, парусник в устье реки, сети, натянутые над желтоватой водой… И уже когда, начинается спуск к городу, и я ныряю в гущу улиц, проскользнув под бельем, висящим на проволоке… Но тут, когда я вдруг воздерживаюсь от похвалы дворцам, церквям, барочным пирамидам, монастырям, несравненному неаполитанскому декору, уголки твоих губ приподнимаются в скептической улыбке. «И впрямь? Неужели его взгляду милы только эти красоты и прелести? Когда же, наконец, он станет искренен?»